Зеркало и смерть

[абрикос]

Ключевые слова сказаны: маска, игра, зеркало — сцена и рампа, (авто)портрет — сценический образ. Сыграть собственную смерть — лицедейство в высшей мере. Но по сути — не смерть сыграть, а сыграть собственную жизнь в виду последнего мига — не-видимого, не-умопостигаемого, но который можно срежиссировать и сыграть в слове. В слове Поэта, в нелепице последнего глагола — «я умер» (про самого себя). Но в творящем последнюю пиесу, в которой Поэт сам себе режиссер и артист, но и декоратор и суфлер, могильщик и плакальщик. Артист...

Фольклорная поэзия это сполна подтверждает. Разыгрываются как бы эсхил-софоклофские трагедии, шекспировские страсти; но для бедных, то есть для всех — кому еще предстоит умереть. Для всех, примерянных на каждого — меня, тебя, его... Так и живут они, эти леденящие душу истории (для удобства ввожу аббревиатуру ЛДИ — по типу ЛСД, с наркотическим привкусом блаженного ужаса в предчувствии абзаца или закрая — по выбору):

Позабыт-позаброшен
С молодых ранних лет.
Я остался сиротою,
Счастья-доли мне нет.

Далее разворачивается режиссерский план этой всенародной ЛДИ, завершающейся рассматриванием в зеркале собственной могилы сквозь дощатый гроб и толщь земли погасшими навсегда глазами и расслышиванием оглохшими — и тоже навсегда — ушами весеннего соловья:

И ни папа, ни мама
На могилку не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоет.


Сыграно: сказано, услышано, увидено. Небытие в просцениуме жизни. Артистизм как множество творческих арт-умений. Словомузыка, словожест — судьба. Смертно-посмертная судьба, но свидетельствующая об этой жизни в её критическом — личном — перерешении. В высшей мере человеческое занятие.

Такая вот драматургия. Пристальней в нее вглядимся.
Прав Мераб Мамардашвили: «Человек начинается с плача по умершему». Собака тоже плачет (у Есенина: «Покатились глаза собачьи // Золотыми звездами в снег») по утопленным своим собачьим деткам. Но тогда она — уже человек, потому что преодолела бесслезную свою звериность.