Богу богово

[Andualex]

А. и Б. Стругацкие , "Трудно быть Богом"

Книжник :

"Толпа уже рассосалась. Дверь лавки была сорвана с петель, окна
выбиты. В дверном проеме стоял, упершись ногой в косяк, огромный штурмовик
в серой рубахе. Другой штурмовик, пожиже, сидел на корточках у стены.
Ветер катал по мостовой мятые исписанные листы.
Огромный штурмовик сунул палец в рот, пососал, потом вынул изо рта и
оглядел внимательно. Палец был в крови. Штурмовик поймал взгляд Руматы и
благодушно просипел:
- Кусается, стерва, что твой хорек...
Второй штурмовик торопливо хихикнул. Этакий жиденький, бледный
парнишка, неуверенный, с прыщавой мордой, сразу видно: новичок, гаденыш,
щенок...
- Что здесь произошло? - спросил Румата.
- За скрытого книгочея подержались, - нервно сказал щенок.
Верзила опять принялся сосать палец, не меняя позы.
- Смир-рна! - негромко скомандовал Румата.
Щенок торопливо вскочил и подобрал топор. Верзила подумал, но
все-таки опустил ногу и встал довольно прямо.
- Так что за книгочей? - осведомился Румата.
- Не могу знать, - сказал щенок. - По приказу отца Цупика...
- Ну и что же? Взяли?
- Так точно! Взяли!
- Это хорошо, - сказал Румата.
Это действительно было совсем не плохо. Время еще оставалось. Нет
ничего дороже времени, подумал он. Час стоит жизни, день бесценен.
- И куда же вы его? В Башню?
- А? - растерянно спросил щенок.
- Я спрашиваю, он в Башне сейчас?
На прыщавой мордочке расплылась неуверенная улыбка. Верзила заржал.
Румата стремительно обернулся. Там, на другой стороне улицы, мешком тряпья
висел на перекладине ворот труп отца Гаука. Несколько оборванных
мальчишек, раскрыв рты, глазели на него со двора.
- Нынче в Башню не всякого отправляют, - благодушно просипел за
спиной верзила. - Нынче у нас быстро. Узел за ухо - и пошел прогуляться...
Щенок снова захихикал. Румата слепо оглянулся на него и медленно
перешел улицу. Лицо печального поэта было черным и незнакомым. Румата
опустил глаза. Только руки были знакомы, длинные слабые пальцы,
запачканные чернилами..."

Книги :

"Что же касается Гура Сочинителя, то после беседы
в кабинете дона Рэбы он понял, что Арканарский принц не мог полюбить
вражеское отродье, сам бросал на Королевской площади свои книги в огонь и
теперь, сгорбленный, с мертвым лицом, стоял во время королевских выходов в
толпе придворных и по чуть заметному жесту дона Рэбы выступал вперед со
стихами ультрапатриотического содержания, вызывающими тоску и зевоту."