[ninniku]

Сообщение от Антон

Собрал сведения из дневника Рудзитис, касающийся периода Латвии в Второй мировой войне. Длинное, но только так смог сохранить полноту смысла его сказаний.

Здесь, так же как в Учении, сокровища не лежит на поверхности. Я понял, о чём писала Рерих.
истина должна быть открыта миру, но Истина должна быть сокрыта!

1939. 12 мая. Пятница
Гаральд передал генералу Балодису русскую Монографию. Президенту дадим английскую, которая как раз выходит.
Преследователи Гаральда не унимаются. Комиссия налоговой инспекции окончательно определила ему налог с прибыли на 1937 год – 14.000 латов (уменьшили с 24 тысяч!). Такой налог в несколько раз превышает налог самых выдающихся врачей Риги! Если им не удалось запретить практику, не смогли засудить, то избрали иной метод, как затормозить деятельность Гаральда. У него впереди ещё <возможность обратиться> в сенат и к президенту. Президент ведь провозгласил: «Латвия – государство справедливости»!!

6 июня. Вторник
В воскресенье приехал из Таллина Павел Беликов; на конгресс, очевидно, не поедет. Эстонский временный Комитет Рериха пребывает в полном бездействии, но, не в пример ему, вокруг Кайгородова образовался кружок культурных людей, где читаются труды Н.К. Жаль, что он не сможет поехать на конфессе сотрудничества Балтийских стран в Каунас в качестве представителя Эстонии.

13 июня. Среда
Я рад, что у нас была возможность участвовать в конфессе. Для наших обществ открылось окно в Балтийские страны. Мы были там полноправными гражданами культурной страны, и это придаст уважение нашей дальнейшей культурной работе.
...
Сказала, что нас незаслуженно преследуют в Латвии, но мы являемся неизменным фактором культуры. Вилейшис понял суть дела. И на конгрессе он показал свою культурность и чуткость. Мы узнали, что посол Германии сделал замечание правительству Литвы, что конгресс подобного сотрудничества нежелателен. Поэтому правительство решило не проводить конгресс как нечто официальное, но предоставить его организацию частной инициативе обществ. И всё же в открытии конгресса участвовал сам Сметона и послы.
...
Для всего мира великой неожиданностью был заключённый вчера договор о ненападении между Россией и Германией. Так Россия теперь отмежёвывается от Европы, и очень может быть, что в любой день Германия начнёт войну с Польшей из-за Данцига. Напряжение в мире велико. Разумеется, кроме Польши, война затронет и южные страны, Балканские государства. Е.И. пишет, что Латвию эта горькая чаша на сей раз минует. Латвия будет охранена.

1 сентября
Сегодня войска Германии вторглись в Польшу. Уже подверглись бомбардировке многие города.

3 сентября. Воскресенье
Англия и Франция объявили Германии войну. Начинается первое действие величайшей трагедии человечества. Что же останется от многих стран Европы?

18 сентября
Вчера советские войска вошли в Восточную Польшу. Польша, какой она была двумя неделями ранее, больше никогда не воскреснет. Белорусы, малороссы и литовцы обретут свободу. Но ещё многие границы следует выпрямить. Западная Польша, напротив, подпадёт под иго несправедливости.

6 октября. Пятница
Вчера Латвия заключила договор о взаимопомощи с Советским Союзом. В Вентспилсе, в Лиепае и на вентспилсском побережье Советы устроят военные базы. Об этом говорили уже давно, с тех пор как заключила договор Эстония. Будет мощное и стремительное влияние Советов, а также – местная переориентация.

20 октября. Пятница
Сегодня я по-новому и глубже понял Блюменталя. Он родился в России, вернее – в Сибири. Очень любит русское и Россию. Он говорит, что слово «русскость» есть понятие, которое объединяет все прогрессивные народы. Ибо всем народам даны большие возможности самостоятельно развиваться. И я понимаю, как достойно там уважается культура каждого народа.

Блюменталь думает, что уже теперь Россия так глубоко преобразилась, что предоставила бы свободное духовное развитие и нашему Обществу. Понимаю, что она теперь приблизилась к рубежу, что её эволюция происходит быстро. Блюменталь любит <Россию> и потому, быть может, опережает на пядь жизненные факты. Знаю, уже рождается новая Россия, и она близко...

15 ноября. Среда

Наитруднейшие дни. Сколько переживаний выпало на мою долю! Будто бы к земле меня гнули. Сердце болит и болит. Единственные мысли и молитвы – лишь бы в Обществе было единение! Только теперь я узнал Блюменталя поближе. Я очень уважаю его великую огненность, полную преданность, его большую неотступность. Но он нетерпим, как все, хотя культурен – не проявляет это сразу внешне. Он не терпит, если кто-то возражает его идеям, сразу огорчается, если выражаются иные мысли. Такое я пережил летом в связи с открытием в магазине отдела русской книги. Если ты немедля полностью не соглашаешься – значит, ты не способен его понять, значит, ты против него! Но ведь это не является истинным сотрудничеством, которое требует сердечного обмена мыслями!


Также Блюменталь получил письмо, в котором Н.К. высказывает желание вернуться в Россию – устроить выставку своих работ или цикл лекций. Очень хочет, чтобы переговоры Блюменталя скорее завершились. Кроме того, только что пришло письмо Юрия, в котором он упоминает, что Н.К. направил официальную просьбу разрешить ему вернуться в Россию и участвовать в труде нового строительства и защите культурных памятников.

Когда я думаю о Блюментале, то ещё многого в нём не понимаю. Почему он так поступает: не всегда бывает правдивым со мной. Он сознался, что иногда говорит мне кое-что неправильно, чтобы лучше на меня воздействовать. Так, недавно, встретив на улице, он очень резко упрекал меня в связи со статьёй «Дворец», будто бы я против сборника, что об этом он написал в Индию и т. д. Конечно, услышав это, я был чрезвычайно изумлён и поражён. Как же такая неправда могла исходить от моего ближайшего сотрудника? Позже я выяснил, что в Индию он не писал, и Драудзинь не подтвердила того, что он сказал и т. д.

У Блюменталя возник конфликт с Клизовским. Последний когда-то обращался в русское посольство с просьбой разрешить распространять его книги в России. В связи с тем, что ныне там церковная религия, мол, рушится, её следует заменить научным мировоззрением, и таковое он предлагает в своих трудах. Конечно, он совершил ошибку, и Блюменталю показалось, что Клизовский этим навредил и его «разговорам». Потому Блюменталь однажды на собрании доверительной группы вспыхнул и «открыл своё сердце», то есть начал высказывать упрёки Клизовскому. Конечно, ему следовало поговорить лично с последним, ибо тот просто ничего не понял, и воспринял это так, что Блюменталь поносит Учение. Во-вторых, Блюменталь пригласил Клизовского написать для сборника о мысли, но потом посчитал его авторство неподходящим. Меня всё это удивило, ибо Блюменталь мне сказал, что имя Клизовского вообще не годится для сборника, потому что «мои друзья не смотрят на него хорошо». И здесь возник конфликт.

10 декабря. Воскресенье
Национальное сознание в Латвии ныне только возросло, об этом свидетельствуют громадные пожертвования на самооборону и т. д. И о размещении российской армии наша пресса не упоминает почти ни словом, будто бы этих вооружённых сил вовсе нет. Появились всё же некоторые статьи о русской культуре, но случайно. Так что мы – «первая ласточка». И 27 ноября (в срок, указанный в книге Баженова) начался конфликт России с Финляндией. И это возбудило многие умы против России.

Так или иначе, строительная миссия России началась; нынешнее правительство было всего лишь устранителем сора, ищущим новые пути, стимулирующим социальное и техническое созидание. Хотя у неё и были ошибки, но всё же, быть может уже скоро, произойдёт сдвиг в её сознании в сторону более духовной, облечённой в красоту синтеза и мощи России – той России, которой посвящено Учение.

Можно представить мою великую радость. Е.И. пишет, что новая книга будет мостом. Нам надо искать среди друзей Блюменталя людей, понимающих Учение, но пока таковых нет, и вряд ли такое возможно.

И пятеро членов нашего Общества «репатриировались». Особенно жаль Гофмейстера, очень устремлённого, сердечного последователя Учения, которого г-жа Крауклис выбрала в качестве помощника в своей группе. Но в его огромной сердечности было нечто наивное. Так, приехав из России в Латвию, он когда-то записался немцем из-за некоторых экономических мотивов, хотя сам – обрусевший датчанин. В конце концов, он уехал <в Германию>, чтобы сознательно искупить свою карму, чтобы жертвовать собой ради других и помогать другим.
1940.




1940.
14 января. Воскресенье
Этот год в моей жизни – самый трудный. Год великого испытания. Год величайшей ответственности. Этот год начался с Армагеддона. На Общество нахлынула волна смущения. Куда оба друга в своём фанатизме хотят завести Общество?

После глубоких размышлений, 2 января в квартире Гаральда я наконец объявил своё категорическое решение, что без совета Е.И. отказываюсь ликвидировать группы. Притом и юридически я один этого сделать не могу. Не хочу уничтожать Общество. После моих слов произошёл взрыв. Друзья забросали меня самыми жуткими, кощунственными словами и, не простившись, ушли. Я вышел в совершенном смущении. Неужели случилось то же самое, что в Америке? Неужели Общество перед развалом? Что они будут делать, отомстят ли и как? Это были мои тяжелейшие часы. Я ведь ещё был столь неопытным и всё строил на доверии. И если нет доверия между приверженцами Учения, то разве возможно вообще дышать? При мысли об этом безумии мне становилось жутко: как же друзья всё это могли? Неужели они на самом деле так далеко стояли от Учения, что могли применить такую тактику? Гаральда я виню меньше, ибо он фанатичен и притом полностью под влиянием Блюменталя. Теперь, после всех размышлений и наблюдений, вижу, что Блюменталь отчасти сознательно, отчасти несознательно всё это дело преувеличил, чтобы убрать с дороги Валковского, провести в Обществе изменения, укрепить своё влияние и повернуть руль Общества, по возможности, в свою сторону...



17 июня. Понедельник
Вчера и позавчера газеты сообщали о событиях в Литве, о том, что туда вошли русские вооружённые силы, о смене правительства, об отъезде Сметоны за рубеж. И сегодня в 6 утра русское радио сообщило об ультиматуме правительствам Латвии и Эстонии, и, как говорят, русские войска уже перешли границу у Абрене. Уже вчера было странным, что президент нашего государства не участвует в Певческом празднике Латгалии. А сегодня или завтра, вернее всего, и решится судьба нашего правительства. Русское правительство больше всего было настроено против Ульманиса из-за его откровенно холодного отношения к нему. С громадной динамикой мчится колесо истории. Дания, Норвегия, Голландия, Бельгия одна за другой весьма скоро исчезли с поверхности земли. (...) Жуткое, но величественное время. Какие людские массы подвержены ужасным страданиям! Мы в Латвии не можем вообразить и понять, что испытывают теперь миллионы беженцев во Франции и каково солдатам, которые сходят с ума под постоянным гулом аэропланов и грохотом взрывов гранат.

21 июня. Пятница
Вчера по радио огласили состав Кабинета, ожидаемый с такой тревогой. Было великое изумление, когда мы услышали, что премьер-министром назначен Кирхенштейн (мкробиолог), и ещё большее – когда прозвучали такие фамилии: Вилис Лацис (писатеь, в 21-ом. приехавший из России), П.Блаус (журналист, агент НКВД) , Ю.Лацис и т. д. Насколько я о некоторых из них слышал до сих пор, они не казались людьми с твёрдым характером и с идеями. Может быть, я заблуждался? Я ведь не знаком с ними. Единственно знаю Юлия Лациса, который симпатичен. На дипломатическом поприще они совершенно зелены, смогут ли они управлять государством в этот тревожный момент? Они взяли на себя чрезвычайную ответственность. Или, быть может, они будут только слушать то, что диктуют другие? В конце концов, может быть, именно хорошо, что они молодые (были бы молоды духом!), ибо необходимы многие радикальные реформы. Реформы Ульманиса продвигали главным образом хозяйственно-строительную плоскость, духовная культура меньше затрагивалась. Лишь бы Латвия не была втянута в ярую политику. Сегодня утром перед <Президентским> замком шли демонстранты с красными флагами поздравлять новое правительство. Амнистированы политические заключённые. Кирхенштейн начал свою первую речь так: «Старое правительство было несправедливо...» Он был заметно встревожен, возможно, что кое-что из того, что он говорил, было ему продиктовано. На все ответственные посты Ульманис назначил своих людей из Крестьянского союза. Потому в Латвии до сих пор была большая односторонность, не хватало свободы слова. Многие чиновники были недееспособными. Теперь придёт замена, но разве и ныне назначают только наиболее способных? Наблюдая сегодня встревоженность и изменчивость сознания, приходится вздохнуть: как всё условно, как всё быстро меняется!

27 июня. Четверг, вечером Меллужи, ул. Земеню, 22

По газетам и сообщениям радио следим за событиями в Латвии. Коммунистическая партия легализована, все перемены до сих пор были в коммунистическом духе или близком к нему.

Очень уважаю Блюменталя за его большую любовь к России. Он говорит: «Звезда на головном уборе красноармейца есть Знак, и Е.И. мил малейший из воинов». И я учусь уважать Красную Армию по «Криптограммам». Но вся моя душа и вся моя жизнь ведь до сих пор были (быть может, и в прежних жизнях) аполитичны, потому мне так трудно вжиться и ещё труднее – включиться.
Я ведь ощущаю симпатии к России и ко всему наилучшему в её устройстве.


Сегодня во мне такая встревоженность. Что же мне делать? И мне, что ли, стать деятельнее? Но как? В принципе, я не против политики.
В духе Учения? Что я ныне мог бы делать? Работать в какой-то редакции? Завтра встречусь с Гаральдом в Риге.
Лишь бы мой друг обрела спокойствие, лишь бы мой друг поняла – об этом я молю. Элла многое вообразила.
Или это оккупация? Или независимость?
Может быть, теперь (и кажется – пока) верно, что Россия диктует все переустройства, но мне кажется, что все перемены, какие бы они ни были, и не всегда понятные, в конце концов для Латвии будут благословением, и Латвия будет расти и развиваться ещё быстрее и в ещё более широком дыхании. Сомнения...

И ещё я пережил ужасное мгновение. У Эллы чрезвычайно чувствительная натура, она всё переживает слишком сильно, нередко и напрасно, даже преувеличенно сильно. И сомнения её мучают. Её чувства столь накалены, что мне кажется, если бы кто-то направил её сознание в соответствующую плоскость, то её переживания и любовь могли бы моментально загореться в противоположном направлении.

Ибо она, по сути, является духом великого непокоя и поиска. В молодости она была секретарём, но ушла от этой деятельности, ведь было противно видеть в политике всё грубое и жестокое. В Живой Этике она нашла полную поддержку. И теперь, видя, что приверженцы Живой Этики обращаются к политике, она начинает сомневаться и в Живой Этике. Я говорю, что Живая Этика есть учение синтеза жизни, которое вовсе не исключает политику... Разумеется, и политику, как любую неотъемлемую составную часть жизни человека, необходимо одухотворить Живой Этикой. Но все мои аргументы ей настолько знакомы, что я буду счастлив, если найдётся другой человек, который её успокоит, но не расстроит. Потому с радостью, но и с тревогой поддержал я её замысел отправиться сегодня вечером в Ригу и посетить кого-либо из членов Общества, чтобы узнать их чувства относительно нового положения. Жду теперь её дома, сердце неспокойно, ибо знаю её встревоженность.

Как бы хотелось, чтобы мой друг все события и превращения соизмеряла с Великим Будущим, тогда бы она стала намного спокойнее и смотрела бы на всё с большим доверием. В конце концов ведь будет хорошо!

8-16 июля
Мой друг вернулась домой поздно вечером обновлённая. Мы ещё долго говорили под звёздным небом. Но через несколько дней опять её начали грызть сомнения: «Как Гаральд может соединить свою деятельность с Учением? Он ведь ныне полностью поддерживает одну <партию>. Ему диктуют, и он исполняет. Иначе ведь он не был бы назначен редактором. В молодости я была близка <политике>, – сказала она. – Но затем я <разочаровалась>, ибо в её руководителях я увидела эгоизм, который основывался на <жестокости>. Убегая от этого, я прильнула к Учению. И разве Учение заставляло бы меня идти тем же путём, от которого я убежала?»

Жаль, что в Гаральде, как ощущаю, мало латышских чувств. Я сам чувствую себя совершенным космополитом, но Гаральд вообще доходит до крайностей. Нет больше в «Яунакас Зиняс» ни одной статьи о латышской культуре. Может быть, теперь переходное время, когда всё в большей или меньшей степенипреувеличивается? И Гаральд во имя будущего закрывает глаза на некоторые недостатки настоящего? С другой стороны, взяв на себя роль ответственного редактора, он вынужден печатать то, что велят из посольства или же местные. И я очень много думал, во всём ли согласуется деятельность Гаральда с Учением?

Я был удивлён бодростью Валковского. <Он говорит, что> нельзя позволить толпе установить поворот культуры, но нам, интеллигенции, полагается определить, какой быть культуре! К примеру, культура Ульманиса в последнее время отклонилась в негативную сторону. Такие же мысли выразил и Залькалн, который, уходя в своё одиночество, недавно покинул Общество. Карлис Эгле признаёт, что надо что-то писать, но больше о принципах. Зента Мауринь написала мне из Смарде, встревоженно спрашивая: «Как же понимать то, что теперь происходит вокруг Вас?» (Видимо, думает о д-ре Лукине.) Я съездил к ней в гости. Был и Раудиве. Вопрошает: «Скажите, какая связь Общества Рериха с ним и Ваша связь с Лукиным?» Говорю, что теперь там поворот в лучшую сторону. Эпоха антитезисов <со стремлением> к синтезу. Конечно, насилие и грубость мне внутренне бесконечно противны. Гаральд увлечён <политикой>, но есть какие-то культурные возможности. И Зента, и Раудиве в глубокой обеспокоенности, что же теперь делать? Надо бы действовать, но как? Можно было бы сотрудничать в периодической печати.
Теперь в Латвии властвует и ведёт Москва, в лице Выш<инского>. Быть может, это в своём роде и хорошо, ибо москвичи в культурной эволюции значительно дальше. Москвичи сильно умеряют <местных>, делают указания, как поступать, диктуют нынешнюю платформу, которая, в общем-то, приемлема – вводит дисциплину. Но трудно разобраться в их дальнейших намерениях. Местный центральный комитет коммунистической партии протестует против стремления провинциальных отделов к политической диктатуре, также – против слухов, что Латвия может потерять независимость. Она будто бы хочет перевоспитать народ в новом сознании, но не ввести новое устройство сразу. Но есть ли терпимость? Во главе ведомств находятся почти исключительно те личности, которые долгие годы пробыли в подполье и мало, как кажется, знают о великих переменах, в последние годы происходящих в России. Будто бы вышли из 1919 года.

Выборы сейма. Выдвинут один список – «Блок труда», который подписали более десяти организаций. Было неожиданностью обнаружить в списке имя Гаральда.

Разве последователь Учения <может быть в партии>? Е.И. ... Понимаю, что, соизмеряя всё с Великим Будущим, можно приблизиться теснее <к России>, которая в своём существе уже сильно развивается и растёт. Я лично всё же был бы не в силах взять на себя такую великую ответственность, как Гаральд. Возможно, я аполитичен по природе? У Гаральда самого нет свободы действия, по партийным вопросам ему надо ориентироваться на то, что указывают ему или велят делать его «друзья». И в газету присылают статьи, которые он не может не печатать, если они приходят от партийных властей. В таком случае, что же он может делать больше, чем иной коммунистический редактор? Какое же он имеет значение, если не может более-менее выражать себя? Гаральд с жаром отстаивает убеждение, что и всем остальным надо деятельно участвовать в нынешнем строе. Два номера выпустил о Ленине.

Клизовский написал статью о Новом Мире для газеты Блюменталя. Но тот не поместил, даже после того, как он её второй раз переработал. Редактором он бы не пошёл, <не подходит> тактика.

В связи с выборами опять в прессе и на улицах митинговый дух. Грубая, показная крикливость чужда интеллигенции, к такому она не привыкла, её разумение – труд в тишине.

Размышляю, как же Н.К. вёл бы себя на нашем месте? Писем уже с апреля больше не получаем, единственно приходят телеграммы. На Ивана Купалу я получил телеграмму, высланную, видимо, в связи с событиями в Латвии: «Храните единение. Всё будет хорошо. Жду от Ивана хороших вестей. Привет». Глубоко заныло сердце – как же Н.К. стремится попасть обратно на свою родину! И это так необходимо, и многое уже, быть может, упущено. Но почему ему не дают разрешение? Почему вся деятельность Блюменталя и Гаральда имеет мало успеха? С другой стороны, Н.К. в своих статьях горячо хвалит Россию и её достижения.

Почему он не находится уже там, где его присутствие так чрезвычайно необходимо? Очень, очень о многом теперь нужно было бы посоветоваться с Н.К. По настоянию Гаральда и наше Общество присоединилось к числу поддерживающих «Блок труда». Это было большим шагом, ибо, во-первых, мы этим себя определили в политике, а, во-вторых, высказали открыто свои симпатии. Я понимаю так, что без этого Общество могли закрыть, а также <дело> Н.К. <о визах не продвинулось бы>. И всё же на сердце была большая тяжесть. Гаральд настаивал, но если бы хотел, сделал бы возможным...
Всё время я был в Юрмале, говорил по телефону с Блюменталем, декларацию подписал и он и Гаральд. Моя жена снова <волнуется>. Думает, что это подписание <компрометирует> Общество...
Разумеется, вся интеллигенция, которая привыкла искать у нас чистую культуру, ныне взирает на нас в недоумении. Не однажды я слышал: «Кто же такие последователи Рериха?» Как ответить на это? Наши идеи выражены хорошо в письмах Е.И. и в Учении... Но мы верим, что какие бы ни были недостатки теперь, <Россия> стремительно развивается... Странно было наблюдать выборы. Инструктировали, декларировали – равные, справедливые, свободные выборы, приглашали подавать вне «Блока труда» и другие списки и т. д. Все другие списки отклонили. О К. – умолчали. Пресса против него. Проголосовало 95 %.
Правительство Ульманиса всё больше заключало жизнь в границы. Но хотя бы расширились теперешние границы! Были бы личности во главе культуры! Знаю, что вообще-то ищутся интеллигентные люди, чтобы вступали в коммунистическую партию.

Вера в будущее. Главное теперь – подъём сознания в служении общему благу. Были бы хоть руководители с более-менее духовным звучанием, которые освободили бы от прислуживания вкусам толпы. Верю и желаю верить, что ныне в интеллигентнейшей части Советского Союза гораздо больше культуры. Как всё сложится?

20 июля. Суббота
Я встретился в редакции с Гаральдом и Блюменталем. Опять был очень раздосадован, опять острые нападки. Не дают статьи, не поддерживают их и т. д. У меня не было материалов о Союзе (теперь пишу о стахановцах), но передовицы, какие теперь пишут, я просто не способен делать. Диктуют... Отчего Гаральд столь нетерпим? Почему не может допустить и несколько иного подхода?

21 июля. Воскресенье
Исторический день. Радикальный поворот в жизни Латвии. Сегодня Латвия отказалась от своей самостоятельности и соединилась с другими своими братскими советскими народами. В три часа дня сейм принял резолюцию, которая провозглашает Советскую Латвию. В пять часов голосовали за вхождение в великий Советский Союз. Собрание сейма началось в 12 часов в Национальном театре, там, где в 1918 г. уже однажды родилась Латвия. Символически здесь же произошла и смена государственного устройства Латвии. Я слушал по радио, но в двенадцать разразилась такая гроза с громом и молнией, что возможно было включить только через полчаса. Речи, митинговые речи. Говорили и делегаты. Зачитывались многие телеграммы. Всюду звучала мысль, что Латвия должна войти в Советский Союз...
Мы уже знаем, что на собраниях обычно какой-то деятель зачитывал резолюцию и спрашивал: «Кто против?» И в армии были вынуждены подписывать, иначе военнослужащих увольняли. И знаем, как голосовали. И всё же часть народа – в восторге. Всё остальное большинство глубоко потрясено в ожидании радикальных перемен. И всё же самые светлые сознания верят, что эволюционно так должно быть, что всё направится к лучшему. Надо найти возможность сотрудничать! Но пусть бы вначале исчез дух толпы. К чему эти манифестации, в которых определённым чиновникам (так же, как во времена Ульманиса) надо было участвовать в обязательном порядке. К чему эти крики, лозунги, аплодисменты? Когда же будет царствовать культурная тишина сердца и могущественная воля духа?

20 сентября
Мы надеялись, что наше Общество так скоро не ликвидируют. Гаральд всегда самоуверенно успокаивал. И я доверял ему, ибо он был «большим начальником», и верил, что он что-то в нашу пользу делает. И только он мог бы чего-то добиться. Но оказалось, что он ничего не делал. Нежданно появилось сообщение в газетах (от 6 августа), что Общество Рериха ликвидируется и ликвидаторами назначены С. и К. Это было как молния зимней ночью.

С Гаральдом я встретился накануне, и во вторник в «Яунакас Зиняс», где он обрушил на меня ужаснейшие кощунства и угрозы. Его голос гремел по всем помещениям «Яунакас Зиняс». Конечно, всё это – моя вина! Что ещё мне оставалось делать, как молчать? Чем больше возражаешь, тем больше разъяряется. Вина, возможно, в расколе? Но как же возможна гармония, когда для Гаральда все сотоварищи по Обществу только «банда» и т. д. Нередко я слышал: «Его надо расстрелять!» Разве так говорит последователь Учения?

. Да, воистину, если бы среди нас была настоящая дружба, может быть, наше Общество ещё какое-то время существовало бы, хотя всё равно в конце концов все частные общества со временем ликвидируют. Откуда в Гаральде такая враждебность (и в Блюментале)? Они называют это возмущением. Но он не позволяет другому высказать мысль, не позволяет даже по-деловому поговорить, и чаще всего, выслушав полчаса его «сильные слова», невозможно получить никакой ясности о самом деле. Ночью, после заседания ликвидационного комитета, я пережил то же самое, что и после ухода д-ра Феликса Лукина. На этот раз я похоронил свою взлелеянную мечту – общину. Всё самое святое всё же осталось в сердце нетронутым.

К счастью, ликвидаторы оказались культурными людьми. Мы получили обратно Кресло, часть репродукций. Обещали вернуть книги и открытки из магазина Аншевиц, ждут резолюцию комиссара. Но ещё не организовано управление обществами и нет никакой ясности. Также совершенно неясен вопрос относительно картин. Произведения Н.К. и Святослава, конечно же, являются собственностью самих авторов. Только не знаем, уважит ли это правительство, ибо Рерих живёт за границей и мы не имеем возможности с ним переписываться. Прошение мы подали. Также Гаральд потребовал обратно свои картины латышских художников. В его собственности могло быть ещё больше, но часть из них внесена в инвентарь. Хотим выкупить «Письма Елены Рерих», которые остались в собственности Общества. Также наша большая библиотека (около 1500 экз.) из магазина Аншевиц, куда была одолжена, переселилась в Общество. Наш Буцен оказался родственником И. Б<уцена> – управляющего музеями. Поэтому мы надеялись, что, может быть, наш музей всё же станет государственным. В субботу 21 сентября в Обществе собралась комиссия, где кроме нас был ещё молодой Буцен и Борис Виппер, последний – в качестве художественного эксперта. Он к картинам Рериха отнёсся довольно холодно, самую большую картину «Кулута» оценил в 1.500 латов(!!), в то время как сам автор установил цену 6.500 долларов! Виппер сказал: «Об отдельном музее не может быть речи, в лучшем случае можно было бы выделить отдельную комнату в Государственном музее». Если вывесят только несколько картин, куда же денутся остальные? На чердак? Было бы хорошо, если бы мы их получили обратно. В принципе, несомненно, лучше, если бы картинам было выделено отдельное помещение, если бы к ним относились с уважением. Буцен-младший, кажется, мало интересовался картинами Рериха, гулял больше в середине зала. Когда я его спросил, не оставить ли Музей как отдельную единицу, он ответил: «Это тогда уж было бы "Лавочкой чудес"». Гаральд за это очень рассердился и начал говорить в резких тонах, что в таком случае он забирает картины к себе и т. д. Удивляюсь, как он не умеет говорить по сознанию и не может соблюсти такт.

Понимаю и точку зрения молодого Буцена. Для того, чтобы доказать, что за рубежом компетентные люди ценят искусство Н.К. очень высоко, мы послали Випперу Монографию и другие книги. Так и наша мечта об отдельном музее не осуществилась. В скором времени решится судьба картин.
Я опубликовал две статьи о стахановцах. Хотел бы писать ещё о науке, но нет материала. Подал статью о «культуре как объединительнице», но, конечно, не подошла. И об «искусстве для всего народа» не рискнул. Надо писать о фактах, а не теорию. Когда окончательно решится судьба Общества, тогда смогу интенсивнее думать о чём-то другом.
Наши симпатии уже летят к России. Надо найти возможность включиться в культурную работу. И моя мечта – созидать Новый Мир, истинную Страну Братства.

7 октября 1940
Сердце очень неспокойно: что же будет с картинами Н.К.?
В пятницу мы отослали Н.К. телеграмму, ибо необходимо его подтверждение, что картины принадлежат ему, иначе могут перейти в собственность государства. Только что пришёл ответ. Чтобы отправка телеграммы не была самовольной, Гаральд посоветовался с секретарём Ветровым. Последний в субботу уехал, простился с Ригой. Это он назначил Гаральда и Блюменталя на высокие посты, с которых теперь они оба ушли. Блюменталь был назначен и руководителем отдела снабжения. Всё на столь краткое время! Так много я думал, и всё же не понимаю. Может быть, местные сердиты на Гаральда, что он «обошёл» их и поставлен на пост из-за рубежа? Может быть, это повлияло и на настроение против Общества? Кто знает, по каким мотивам закрыли? Если бы мы мирно, незаметно делали свою культурно-философскую работу, может быть, нас бы не тронули? Кто знает? Как ни старались Гаральд и Блюменталь, мы ведь не могли скрыть нашей работы по восточной философии. Москвичи, кажется, терпимее, они на это, быть может, смотрели сквозь пальцы. Кажется, там ныне ощущается новое продвижение к Культуре и Этике. В октябре решатся многие проблемы, связанные с Обществом.
Co-роковой год!

1941

...Те, кого он так поносил, опять – его друзья. «Tempora mutantur»... Гаральд был «безумным в Боге». Ибо он громил, совершенно не владея собой, но веря в пользу дела. Его огонь, как потоп, заливал его.
В Обществе у Гаральда было несколько сторонников, которые так же резко всё преувеличивали, к другим членам Общества относились враждебно. Один или двое из них в группе сказали, что Сталин – «посвящённый». Конечно, отрицать тут <было бессмысленно>, эту тему вообще задевать было опасно, могло дойти до ушей «друзей»...
Но учителем Гаральда во всех вопросах был Блюменталь. Если Гаральд излишне преувеличивал, то ответствен за это Блюменталь. Блюменталя я меньше понимаю. Книги Учения он знает мало, кроме «Общины». Но теперь между ними какой-то конфликт. Гаральд на Блюменталя тайно сердится.

Проблема заключалась в том, чтобы Н.К. попал в Россию. Но, кроме неё, ещё важная: найти среди «друзей» приверженца Учения. И этой второй <задаче> Гаральд и Блюменталь мало уделяли внимания, ибо просто таких не было. Все «друзья» – это была всего одна личность, от силы – две. Кажется, там были и другие люди, быть может, намного культурнее и благороднее, но, как Блюменталь мне позже сказал, они боялись с ними встречаться, ибо там ведь был «шпион на шпионе». Но Е.И. неоднократно мне писала: «Обращайте внимание на тех из новых друзей, которые хотя бы отчасти отзвучат на книги Живой Этики. Ведь среди них могут такие ищущие души оказаться».

Но что, если Михаил Ветров вводил в заблуждение, и до Сталина не дошла его информация об Н.К.? Гаральд и Блюменталь так и думали, но боялись спросить, послано ли правительству? Таким образом, в руках маленького чиновника находилась судьба всей эволюции. Пусть даже так, но надо было стопроцентно, честно выполнять задание, всё остальное отдав на волю судьбы.
Они оба думают, что если бы Н.К. был в России, то до войны бы не дошло. Но Гаральд сам неоднократно говорил, что Н.К. попал бы в руки чекистов.

Журнал в том виде, в котором вышел, оставляет впечатление несомненно политическое. И тем более я знал, что главная статья по своему настрою была направлена против воли и взглядов существующего правительства, что пропустить её в свет нормальным путём было абсолютно невозможно, но только при помощи других, на что Гаральд намекал. Я совершенно не мог смириться с тем, что, к примеру, помещаются в журнал военные песни, в которых прославляется Сталин. Знаю, что «Агни-Йога» говорит о Сталине. Гаральд и Блюменталь пару недель назад прочли мне <одно место> из письма Е.И. от 8 февраля 1940 г., где она указывает на 57-й параграф и говорит о партиях. Позже Блюменталь сказал, что он это забыл. Это место Гаральд читал ещё в конце июля. С радостью я боролся бы во имя блага Учения, но не во имя политики, которая для нас во многом неприемлема. Теперь Гаральд признаёт, что журнал надо было смягчить, что он сам кое-что бы вычеркнул, но тогда из-за строптивости Блюменталя и ради пользы дела надо было согласиться. Да, Гаральд сделал поистине благородный жест, когда пожертвовал собой ради Блюменталя, подписавшись совместно с ним в качестве редактора. Блюменталь, который всё время обещал это, в последний момент отказался, испугавшись ответственности. Но в таком случае ответственность легла бы, разумеется, единственно на меня, причём за то, чего я не делал.

У меня после последних писем Е.И. появилось такое чувство, что она считает меня виновным. Трагедия была в том, что я тоже чувствовал свою вину, но не знал, что и как мне следует исправлять. Кто бы мне сказал, как мне надо было поступать! Если бы, к примеру, всё повторилось, не поступил бы я таким же образом? Может быть, стал бы единственно твёрже и мужественнее. Если бы мы тогда выгнали Валковского, разве этим помогли бы делу?

Журнал вышел в мае. В начале мая со всей семьёй я уехал в Меллужи, ибо дети заболели коклюшем. Это было лето, полное мучений. У жены нервы совсем больные. <Бессонные> ночи из-за детей – это ещё самое малое. После всего этого я чувствовал себя духовно и физически как запачканный. Несколько месяцев даже не мог прикоснуться к Учению. Я тяжко переживал свою и чужую вину. Дело Н.К. рухнуло, по чьей вине? Летом я читал только опубликованные письма Е.И., но последние письма её перечитываю только теперь. Ибо тогда эти письма будили во мне чрезвычайные страдания. Думал также часто об Указании Учителя мне: «мужество и твёрдость». Почти полтора года, можно сказать, я был во власти всего столь трагически происшедшего. По своей натуре я всегда был оптимистом, но теперь несу в себе какую-то невыразимую тяжесть. Чувство нечистоты не позволяло мне и писать мою книгу, ибо ощущал себя недостойным. Учение ведь призывает взять на себя всю ответственность. Я ещё мог жить, когда немного забывал об этой ответственности. Летом были дни, когда я совершенно не мог дышать. Ибо слишком велико было задание, которое не получилось. И поэтому, как бы ни было велико моё устремление в будущее и вера, весьма часто меня тянуло назад, обратно в прошлое. Тем более потому, что многого и многого в нём я совершенно не понимаю. И на мне лежала главная ответственность...

Также встречи с Гаральдом мне почти каждый раз внушали подсознательный ужас. Жутким мне казался каждый контакт с ним. Ибо я не был убеждён, что эта встреча вновь не принесёт выброса «империла». Но летом не было утра и вечера, когда бы я не посылал Гаральду наилучших мыслей. Вечно он был раздражённым, потому я и думал, что он не прав, что преувеличивает. В Горы он писал чудесные письма. Конечно, эта раздражённость, вероятно, была больше всего лишь внешностью, душа его горела за общее благо, и так, что в его внешней жизни иногда вспыхивал фанатизм, он был готов ради цели платить наибольшую цену, жертвовать всем.

После прихода коммунистов мы с великим изумлением прочли <в газетах>, что Гаральд и Блюменталь стали «шеф-редакторами». Но, как мы предчувствовали, так и случилось: <власти> хотели только использовать наивных нейтральных деятелей культуры, чтобы после, когда они не смогут следовать дальше, отбросить. Они ведь хотели показать народу, что будут «компромиссы», таким образом заставить сознание привыкнуть к радикальным переменам.

Что это за жуткие дни были в начале января минувшего года! Я теперь так хорошо понимаю Гаральда. Он в рождественской «неудаче» видел «космическое зло», и поэтому его недовольство достигало наивысшей степени. Он позже сказал, что нарочно накалял голос, чтобы на меня сильнее воздействовать. Не хочу повторять, что я переживал, ведь для моего сознания каждое грубое слово было как острейший клинок, и на этот раз – со стороны близкого человека. Возможно, мой подход мог быть несколько иным, но глубоко в моём сознании жила мысль: где грубость, там не может быть истины.

Теперь думаю, что, быть может, всё же Гаральд иногда был прав? Я ведь не умел <многого>. Но почему мне не разрешили отойти <от руководства>, когда я хотел?

В начале января Блюменталь предложил издать второй номер. Первые материалы, которые он упомянул, были чисто политическими. Я был в состоянии глубокого ужаса, ведь я знал, что мы должны идти путём культуры. Притом я уже был знаком с довольно поверхностным подходом Блюменталя. (К примеру – статью Салтыкова для первого номера он отдал в печать, не прочитав, и только тогда, когда жена указала на тенденциозность, он её отбросил.) Я просил его отложить, пока Н.К. не будет подробно информирован, и мы не получим от него ответ. После этого я с ним некоторое время не встречался, только – с Гаральдом. Но тот хотел тем временем сделать переворот в Обществе, создать новое правление, однажды даже хотел провести чистку среди членов, руководствуясь «симпатиями» и т. д. Странная тактика у Блюменталя – он всё же не информировал о содержании журнала Н.К., у которого мы спрашивали совета зачастую даже по мелочам, но велел набрать главные статьи. Единственно в марте, когда у нас было первое заседание, он прочёл краткое письмо к Н.К., в котором упоминалась часть из названий статей (конечно, в условиях цензуры можно было понять их неправильно, например – «Оборона», разве Н.К. мог знать, что это из речи Ворошилова со многими иллюстрациями). Это письмо хотели отослать через юг. Позже нам показали отпечатанные листы, и мы с Драудзинь в изумлении широко раскрыли глаза. Ответ от Н.К. ожидался с чрезвычайным нетерпением. Где же они были в январе, феврале, когда я просил проинформировать Н.К.?!

Ибо мне казалось, что многое в журнале компрометирует Учение. Но, может быть, это было моей ошибкой? Знаю, что журнал был нужен ради дела, но ведь – умереннее, культурнее. Не надо было хвалить то, что внутренне отрицают, например, военные песни и некоторые фразы о Сталине и т. д. Притом направленность журнала была обращена против мировоззренческой позиции правительства Латвии. И было понятно, что его не позволят выпустить.

Н.К. я абсолютно верил и охотно бы выполнял каждое его малейшее замечание. Но к Блюменталю полностью точно так же я относиться не мог, я ведь знал его тактику и зачастую поверхностный или преувеличенный подход. И первой целью издания журнала было – угодить Ветрову. Но интересы Ветрова были – удовлетворить своё честолюбие и послужить (идее). Ветров хотел использовать <Блюменталя и Гаральда> ради своей карьеры. Возможно, что его самого мало интересовало дело Н.К. Может быть, он не ради Н.К. так часто посещал Блюменталя, но чтобы выудить сведения о латышах. Знаю, что Блюменталю было трудно, что ему предлагались и ещё более радикальные дела. Но сотрудничество было бы ещё красивее, если бы сохранялось уважение к себе.
Я успокаивал себя тем, что мы не понимаем будущего великого поворота истории, что теперь время велит подходить радикальнее. И всё же я чувствовал, что журнал слишком резок; это была трагедия. Но Блюменталь почти ни в чём меня не слушал.

Блюменталь мог меня не слушать, ибо редактировать журнал было поручено ему. Так, он нёс стопроцентную моральную ответственность за содержание, но юридически – я. Частично я уже смирился, ибо воля Н.К. была в том, чтобы назначен был Блюменталь, но, однако, я понимаю отчаяние моей жены, когда Драудзинь сказала, что с выходом журнала все будут считать нас «коммунистической ш<айкой>». Элла была на мгновение как в помешательстве. Ей это казалось предательством по отношению к народу и к Учению. Притом она упрекала обоих друзей в нечестном поведении, что утаивают от членов Общества и втягивают их в политику, которой они не желают. Особенно она возмутилась, когда Блюменталь, который клятвенно заверял, что подпишется как редактор, позже отказался. Только нападки Эллы его принудили, и только тогда, когда Гаральд взялся <тоже подписаться>.

Меня и г-жу Драудзинь сильно мучила также мысль: дошло ли до рук Н.К. её отчаянное письмо от 20 марта? Оно было бы решающим. Мы в этом теперь сомневаемся. Ибо 1 апреля Блюменталь получил от Н.К. телеграмму, чтобы печатать журнал.
Чему помог журнал, чему помогла вся подробнейшая информация об Н.К., чему способствовала и вся наша пылкость? Разве не лучше было бы бороться за единение, за духовную батарею? В этом случае наши успехи, возможно, были бы несомненными. Но беда заключалась в том, что рухнуло единение. Может быть, это была моя и единственно моя вина, ибо я несу главную ответственность. Мне нужно было уметь обходиться и с Гаральдом. Но в чём же состояла причина неудачи? Это так мучает!

Гаральд весь 1940 год был как сосуд с динамитом, вечно недовольный; спокойным, просветлённым мы его больше почти не видели. Он уже предвидел, что Россия войдёт в Латвию, хотел приучить к этому и сознание членов Общества. Сам он носил русскую блузу и высокие сапоги с голенищами, руки – в карманах брюк, – так сидел и на занятиях по Учению, словно пришёл как ревизор, чтобы подбодрить русских. В конце концов его приближение в моём подсознании неизменно стало вызывать ужас, ибо он всегда приходил ко мне с каким-то требованием, которое часто доходило до угроз и взрыва. Если бы я всегда поддавался, что бы было? Единственно Валковский иногда в группе перечил ему, но очень редко. Тогда, в смуте, быть может, я не столь объективно его оценивал, но страдал я очень. Гаральд не стеснялся нападать на меня даже на заседаниях.

В последний раз я виделся с Блюменталем в начале июля, когда в редакции «Сегодня» они с Гаральдом на меня чрезвычайно грубо обрушились. Что я будто бы не желаю сотрудничать, что мне надо бы «репатриироваться» и тому подобное... В тот раз оба уже чувствовали себя истинными партийцами. Я сказал, что имел замысел писать о стахановцах, но не нашёл материала. С трудом всё же я написал.

Позже относительно стахановцев я смог убедиться, что это – больше теория, но не жизнь, поднятая на уровень новой ценности. Моя жена всё это время мучилась тем, как же они всё это могут совместить, что не живут в согласии с Учением. Буцен тогда говорил, что Е.И. на месте Гаральда никогда бы не взялась за обязанности редактора. Тайно ругал Сталина. Но Бог весть, что он говорил Гаральду. Друзья Гаральда приспосабливались к нему. Якобсон писал резкие стихи, Стребейко – хвалебные передовицы. Гаральд и Блюменталь совсем забыли о письме Е.И., в котором она советует подняться над партиями. О его же отношении к партии и о том, что он кому-то говорил, не хочу и не могу здесь упоминать.

В начале августа у нас было ликвидационное заседание. Сколько раз после этого я ещё тайно был в помещениях Общества! К счастью, там ещё какое-то время жила одна из членов нашего Общества. Сколько раз я бегал к ликвидаторам. Самое священное я спас. И кресло Учителя мы тайно увезли, но когда Гаральд пригрозил, что нас всех посадят в тюрьму (каким всё же Гаральд был в те месяцы!), мы на самом деле испугались и привезли обратно, но всё же я не успокоился до тех пор, пока не разрешили обменять его на другое. Кресло ныне у Драудзинь. Да, даже ликвидировать честно нельзя было, не слыша упрёков. Гаральд был во власти какой-то мании мнительности. Он повторял мысли, которых ни у кого из нас никогда и не было. Он нас запугивал. Буцен мечтал, что удастся сделать отдельный музей Рериха как «государственное учреждение» и его – директором. Разумеется, мы поддерживали – хотя бы в таком виде. Ибо, как оказалось, его близкий родственник, тоже Буцен, приехал из России, и его назначили управляющим музеями.

Но сам по себе он был малозначительным чиновником. Во-вторых, он тоже был воспитан по-марксистски. Когда у нас в Музее было заседание комиссии экспертов, где, кроме ликвидаторов и молодого Буцена, в качестве эксперта был Борис Виппер, приглашённый младшим Буценом, последний назвал наш Музей «лавочкой чудес». Гаральд резко на него обрушился, мы со старшим Буценом краснели и бледнели. Ибо Гаральд мог разрушить надежду на компромиссный план, то есть – оставить Музей. Однако и Виппер, как выяснилось, был настроен против искусства Рериха; подобно художникам «Рижской группы», считал его больше литератором и декоратором, чем художником. Это и решило судьбу картин. Вообще, о Виппере художники отзывались как о «подхалиме». На этот раз он старался угодить вкусу большевиков. В ноябре мы с Гаральдом послали телеграмму Н.К., чтобы он в связи с ликвидацией Общества уполномочил Гаральда в случае необходимости перенять картины. В скором времени мы получили ответ – доверенность, это и была последняя весть с Гор.

Эту телеграфную доверенность Управление искусства признало и утвердило, и вначале разрешило Гаральду все картины Н.К., так же как и другие картины, которые не были записаны в инвентарную книгу и считались депонированными, перевезти к себе домой. Но затем эти господа опомнились, что выпустили из своих рук ценный товар, и заново собрались на заседание, на котором предложили Гаральду все картины Н.К. перевезти на хранение в Городской музей. Так и случилось – в какой-то отдалённой комнате эти картины, наша величайшая священная Драгоценность, ещё поныне хранятся. К счастью, они пережили коммунистические времена и бомбардировку Риги. Когда я сидел в бомбоубежище на улице Екаба, и кто-то сказал, что Городской музей задели снаряды и его будто бы эвакуируют, меня охватил ужас.

Гаральд написал Потёмкину, знакомому Е.И., по поводу картин, и от него пришло письмо в Управление искусства, чтобы коллекцию картин не расчленяли, но сохранили как единое целое. Ликвидаторы в помещении Общества дважды объявляли аукцион, первый раз – в начале декабря. Но так как «покупатели» не пришли, то отложили на второй срок. Во второй раз явилось несколько спекулянтов. Сначала распродали несколько статуэток из коллекции Шибаева (это, вероятно, были копии и особой ценности не представляли). Некоторые приобрёл Гаральд и члены Общества, другие ушли <в чужие руки>. Также что-то из мебели. Всё ценное уже прибрали левые организации.

В Обществе ещё оставалось около 200 Монографий, 1200 экземпляров «Писем Елены Рерих», которые мы почти все раскупили, только несколько экземпляров досталось спекулянтам. «Письма» у них мы выкупили обратно, приблизительно за 150 латов. Не знаем, откуда появились спекулянты, которые так старались предлагать больше, поднимая цены. Ликвидаторы только на аукционе действовали по-партийному, желая выколотить побольше денег, в другом-то они всё время вели себя гуманно, и мы им благодарны, что смогли забрать из Общества то, что нашему сердцу всего дороже; что они отдали даже картины, рояль и другое, что было записано на имя наших членов; даже оплатили г-же Ренкуль взнос, который она внесла на «Письма»; а главное – они прошли мимо нашего издательства «Угунс», которое считалось независимым от Общества, частным, и так мы сумели большинство, вернее сказать, все книги нашего издательства спасти.

Книги Учения были в большевистском списке запрещённых книг, так же как моя – «Сознание Красоты спасёт», как Клизовский, Зильберсдорф, Ориген и другие. И при немцах были запрещены книги Учения, но из моих на этот раз только «Николай Рерих. Водитель Культуры». Так оба направления находили общий язык в борьбе против Духа.

Только в начале февраля 1941 года Общество окончательно ликвидировали. Библиотеку Общества, которая была «одолжена» в распоряжение нашего магазина, привезли обратно в помещение Общества, где провели её ревизию и передали Государственной библиотеке.

Очень надеюсь, что о них не вспомнят и впредь и когда-нибудь они вернутся в наши руки. Ибо, так или иначе, как большевики, так и немцы эту библиотеку сочли бы малоценной. В неё входило, между прочим, около 300 книг Старого Доктора, все – оккультного содержания. Знамя Мира Общества передали Историческому музею, но книги и документы правления – Государственному архиву. Разумеется, всю переписку, личные документы я спас, многое ненужное ушло и в огонь, хотя я поступал очень бережно, в то время как Гаральд и Драудзинь, опасаясь большевиков, без жалости бросали в огонь даже свою корреспонденцию, конечно, кроме писем Е.И. и Н.К. Многое сохранил и Валковский.

Как часто у нас звучали слова о том, что возможен обыск и каждый документ, подтверждающий связи с заграницей, может быть опасен. По крайней мере, свою квартиру по возможности я «очистил». Когда я прятал <архив>, несколько последних писем Е.И. у меня запропастились, но надеюсь, что всё же найду. Теперь опасаемся, как бы нас понапрасну опять не стали считать масонами. Один из «намёков» на это – запрещение моей книги «Николай Рерих». Тогда на заседании я присутствовал (были приглашены представители главных библиотек). Основным мотивом запрета было то, что Рерих – американец (!), и вообще – это будто бы непонятная организация. Мои защитники, Эгле и Унам, ничего не могли добиться.
Во времена «красных» в библиотеке мне было очень мучительно. Поначалу я надеялся, что это учреждение будет спокойным, далёким от политики. Но не тут-то было, и здесь приходилось заниматься политикой. Каждого более-менее интеллигентного и активного выбирали в комиссии, не считаясь с желанием, в том числе и меня. И я ожидал с нетерпением, когда освобожусь от этой несуразности. Ибо, по сути дела, задачей комиссий было не созидать, а мешать и запутывать творческую работу библиотеки.

Начал нарастать террор. К великому нашему удивлению и горю, около 17 декабря <1940 г.> внезапно арестовали Буцена. В его комнате дважды проводили обыск – в его большой библиотеке. Во второй раз какой-то злющий чекист, еврей, смотрел по полкам книги и просто швырял их на пол. Уходя, взял с собой две связки писем (часть из них от Е.И.), около 100 книг, в том числе книги Учения и Н.К., и около 60 – антисемитского характера! Кроме того, около 90 номеров газет «белогвардейского содержания» – так было отмечено в квитанции, которую он оставил. Воистину, Буцен жил как без ума! Сколько раз его предупреждали «очистить» свой дом. У него была страсть, а может быть и болезнь, собирать книги, периодическую печать и т.д., положить на полку и – чаще всего – этим больше не интересоваться. И поскольку у него была когда-то связь с Синодом, то, разумеется, были и антибольшевистские брошюры. Когда-то его интересовал и антисемитский вопрос. И главное, как же он мог дома хранить такое сокровище – письма Е.И.! За своё безумие и пострадал.

Когда позже я просматривал библиотеку Буцена, обнаружил ещё два письма Е.И. и его письмо в Индию. Между книгами <увидел> даже такую брошюру – «Метод борьбы с большевизмом» и т. д. И как же можно всё это держать дома во время террора и обысков!! Рассказывают и о другой причине, отчего он обратил на себя внимание ЧК, но об этом я не хочу здесь говорить, ибо есть ощущение, что он ушёл с этого плана. Он же был таким старым, хотя и бодрым. Удивительно, как он выдержал ужасы тюрьмы. Ещё в июне этого года его семья нежданно, после полугодового молчания, получила от него письмо. И, наконец, узнали, что 22 июня (?) вместе с другими он увезён из Центральной тюрьмы.
Подобную трагедию пережили ещё несколько наших членов. Ужасной ночью 13 июня ушла в неизвестность большая часть латышской интеллигенции. Утром 14 июня увезли обоих Мисиней вместе с дочерью Лаумой, которая последовала за ними добровольно. Теперь мы понимаем, что эта добровольность была наивной, ибо всех разлучали. Мисини были больными, жена только что перенесла тяжёлую операцию, находилась, как говорится, на грани смерти. Сам Мисинь болел диабетом, возможно, что только лекарства Гаральда его спасали. Только диета его удерживала в равновесии, но сможет ли он жить в невообразимых условиях, где даже корка хлеба – драгоценность? Конечно, сила духа и вера в Учителя могут творить чудеса, и мы верим, что с ним ещё увидимся.

И последней трагедией было, когда вечером 22 июня, в день начала войны, забрали Клизовского. К нему явились чекисты, велели спешно собраться и идти с ними. В летней одежде, плаще, с небольшой сумочкой со сменным бельём – он ушёл. Книги взять не позволили. У порога обыскали карманы: «Что там?» – нащупали медальон с Портретом Учителя. Велели оставить дома. Так, взволнованный, он ушёл. Он ведь тоже не знал, куда идёт: или в тюрьму, или его увозят в Россию. Да, с Клизовским было что-то странное, у него не было достаточного понимания обстоятельств. Ещё в своё время Е.И. была озабочена тем, что он хочет подарить свои книги Ульманису, затем ещё – русскому посольству, вместе с длинным сопроводительным письмом. Теперь он написал обширную статью об основах Учения и материализме, и на обложке написал имя Сталина, то есть хотел отослать ему. <Эту работу Клизовский> показывал Гаральду, тот уговорил этого не делать. Но тогда он написал новую книгу об очищении религий и Братстве, в конце в качестве главы поместил упомянутую статью. Рукопись он дал мне прочесть. Я прочёл внимательно, указал, где надо бы исправить. Что-то он будто бы исправлял. Особенные возражения были относительно последней главы, где он, с одной стороны, подчёркивал роль коммунизма, с другой – поносил материалистическую идеологию. Если бы эта статья попала в руки чекистов, Клизовский погубил бы не только себя, но и всех последователей Живой Этики. На это я ему указал, прося его спрятать книгу вне дома, так, чтобы её не нашли. Он, напротив, упрямо настаивал на своём, что копию он спрячет, но оригинал пусть остаётся на его столе: он как раз хочет, чтобы те, кто будет делать обыск, её нашли и ознакомились с её содержанием. Это сможет их убедить в ошибочности их взглядов.

И если не их, то кого-то другого: кому надо будет, тот прочтёт. Я возражал, что это наивно, что чекиста никто не сможет переубедить и т.д., что он на всё наше движение может навлечь беду. Но на него ничего не действовало. Потом Гаральд послал г-жу Лицис к нему с известием, что в Латвии уже происходят аресты старых офицеров (латвийской и царской армии), чтобы он остерегался... Г-жа Лицис приехала ко мне расстроенной, ибо Клизовский не отреагировал на предупреждения Гаральда. Тогда поехал я. Довольно строго, хотя дружески, я с ним поговорил. Но всё тщетно! Он ответил, что если это будет нужно и Учитель повелит, то через ЧК книга <попадёт в> нужные руки и т. д., что Учитель тоже повернёт так, как необходимо, и спасёт и т. д. Я сказал, что в это космически тяжёлое время не надо напрасно утруждать Учителя, но – всё зря! Это, видимо, была последняя наша встреча. Да, Учитель теперь послал ему чрезвычайные испытания. Если бы он скрывался, как другие, может быть, спасся бы. Хотя он физически довольно слаб, хотя в преклонном возрасте, однако глубоко верю, что Клизовский направляется на свою родину со смыслом, что он преодолеет все трудности, и мы с ним скоро опять увидимся. Он ведь столь необходим для Нового Мира.

Это было время, когда вся Латвия собирала чемоданы. И я привёз из Риги в Меллужи зимнюю одежду жене и детям на всякий случай, чтобы не произошло так, как, к примеру, с Берзинем из ЛТА, которого взяли с семьёй в Огре на даче, в летней одежде. Красив тогда был июнь, вся земля утопала в цветах, но в воздухе витало трагическое настроение. И мой брат скрывался – и он, и другие знакомые были во втором списке. Но война помешала дальнейшим замыслам коммунистов. Я ежедневно ездил поездом в Юрмалу, но с каждым днём было всё труднее. Наконец, 26 июня был подан только один поезд. На станции ожидало море людей. Нечаянно я здесь встретился с Блюменталем. После целого года! Он держал в руках пакет с чёрным хлебом, который вёз родственникам в Юрмалу. Несколько дней он был на работе на фабрике, до того – несколько месяцев в санатории. Он был настроен на то, что надо бы увезти родственников в деревню, но не знал, куда.

Гаральд уже увёз своих. С Гаральдом я виделся за два дня до этого, он говорил мне, что русские победят, что крепко обороняются... Разве он не знал, что немцы уже около Даугавпилса и Лиепаи, или он сам себя успокаивал? Ожидая поезда, проговорили мы с Блюменталем два часа. Это уже не был прежний Блюменталь – более смирный, тихий. Утром я ещё успел на последнем поезде добраться из Юрмалы. В обеденное время, выходя из библиотеки, я был поражён. Войска двигались по улице, отступая, толпы людей с чемоданами, ожидающие машин... смута. Происходила эвакуация, бегство. Когда начались обстрелы Риги и в старом здании нашей библиотеки стало опасно, мы перешли в другое помещение на улице Екаба, в бывший банк, где в бомбоубежище-сейфе в безопасности мы провели три ночи и три дня, временами с ужасом прислушиваясь к близким разрывам снарядов, временами поднимаясь на верхние этажи и наблюдая окружающее.

В один день мы видели ужасную огненную стену, клубы дыма от пожаров, горели кварталы, горел собор Петра, искры перелетали через наше здание, было очень большое беспокойство и о зданиях нашей библиотеки. Это было в последний день. Мы заметили, что близко от нашего здания, на бывшей Яуниела, горит ряд домов, некоторые здесь же, на противоположной стороне улицы; и в любой момент может загореться и наше здание. Разумеется, пожарных не было, всё было предоставлено власти стихии. Вызывало отчаяние во мне и то обстоятельство, что я спрятал в здании <библиотеки> пакет с рукописями и другими бумагами. Попасть туда больше не было возможности, ибо то строение находилось близко к передним позициям у Даугавы. Однако в то утро я не удержался, и когда пулемётная стрельба стихла, отправился туда вместе с дворничихой (ей надо было спасти некоторые вещи); мы пересекли площадь перед Домским собором, всё было усыпано битым стеклом, в стороне лежали тела убитых. Это было жутким переживанием. Всё получилось у нас удачно, и со связками мы вернулись обратно. Уже вскоре можно было видеть, что русские отступают и на улицах появляются новые люди, с национальными повязками на руке, вооружённые винтовками. И мы вышли на улицу. И только тогда показались немцы. Скоро Рига была в знамёнах.

Массы людей заполнили улицы. Рига словно захмелела. Звучал гимн Латвии, громкоговорители, всё внезапно преобразилось. Кое-где ещё замечались остатки старой власти. Только около «Мамули» рядом с латвийскими знамёнами я увидел знак свастики. Но я знал, что нас <опять обманут>, что ликование людских толп опять уляжется... Так и случилось...

Прошлым я больше не живу. Я чувствую в себе и вокруг себя искры огня Великого Будущего. И всё же, чтобы окончательно подняться над прошлым, мне ещё раз надо «излить» сердце признанием. Мне мучительно к нему прикасаться, особенно больно касаться проблемы друзей, ибо вся моя сущность против любого осуждения или унижения кого-либо. И особенно теперь я хочу думать только хорошее. Но трудно полностью освободиться и идти дальше, если прежде не подведу итог всему прошлому. Ибо оно остаётся – неразрешённым.
Ныне я дважды встречался с Гаральдом – после летних переживаний, и в середине сентября, и теперь, недавно. Как Гаральд изменился! Можно сказать – совсем, совсем другой человек! Не то что другой – тот же, каким я его знал два года назад. Спокойный. От внутренних переживаний всё же встревожен, может быть – нервный. Но нет больше недовольства. Ибо теперь мы звучим на одной струне. Нет больше ничего, что разделило бы нас. Но что же раньше могло нас разделять? Не было ли это всего лишь иллюзией, самообманом? Что же может разделить двух последователей Учения? Что? Теперь вижу, что он серьёзно читает Учение, в то время как раньше было некогда. Конечно, в нём всё та же, прежняя взрывная натура.

Я понимаю его огромный, горячий, порывистый темперамент, который доводил его до последней крайности. До его «безумной идеи», которая вызывала в нём ярость на всех, кто немедля не следовал ему, не смотрел и не думал так, как мыслил и видел он. Я воспринимал поведение Гаральда как фантазии и нетерпимость. Другие – как юношеский задор. Возможно, из прошлой жизни (в эпоху Ренессанса?) в нём осталась инстинктивная тяга к властвованию (от чего же другого могло возникнуть его вечное недовольство, если кто-то осмеливался тогда не соглашаться с его мнением и особенно – я?!). Быть может, этот инстинкт, который в состоянии возбуждения выявлялся ещё ярче, вместе с убеждённостью в своей правоте, и запутывал в нём основы Учения: кротость, торжественность и чистоту речи.
В то время при его присутствии в Обществе исчезала торжественность, острота <выражений> доходила до грубейших слов. Но знаю, что духовное горение и великие переживания многое в нём переменили. Верю и знаю, что мы будем опять близкими сотрудниками и друзьями. Что это были за <переживания>...

11 октября 1941 г. Суббота
Пишу опять полмесяца спустя. Мир пережил громадное множество событий! И моё сердце было в пламени великого испытания. Раны, которые я получил год назад, очень медленно заживали.
Но что стоят наши трудности по сравнению со страданиями Великого Народа. Какую невыразимую трагедию он теперь переживает. Миллионы и миллионы в муках кровоточат. Где проходит война, там остаётся пустыня. Сёла опустошены, города стоят в руинах, даже воды отравлены – голод и разруха. Громадные толпы беженцев движутся на восток. Близится суровая зима, что же она принесёт всем? Тысячи и даже миллионы солдат остаются сражёнными на поле боя. Раненых лечить некому, некому утолить страдания. Громадное количество военнопленных гонят по улицам, они словно лишены человеческого подобия, «кожа да кости», во многих даже духовное начало как бы закрыто. До такой степени муки и страх поражают <людей>. Всматриваясь в них, я вопрошал: где же Потенциальное в них? Где то, что должно дать человечеству прекраснейшее будущее? То, что должно воистину сформировать Новый Мир? Однако верю, ведь этому потенциалу надо когда-то раскрыться.
На восточном фронте теперь хаос. Немцы пишут, что фронт полностью прорван, что русский вопрос упраздняется. Ленинград уже давно окружён. Пять миллионов страдают от голода. У Москвы главные русские армии в «мешке». Захвачена большая часть Украины. Кто же теперь спасёт Россию? Конечно, большевизм должен отойти, но русский народ должен быть спасён. Россия должна воскреснуть!

У меня есть глубокое чувство, которое звучит в недрах сердца уже некоторое время, что скоро, весьма скоро на русском фронте случится что-то... может быть, чрезвычайное. Может быть – чудо. Давно думал: когда же Сергий Радонежский спасёт свою родину в третий раз, как об этом пророчествовано? Как же всё это произойдёт? Россия на краю пропасти. Большей трагедии быть не может. Но, как обычно, именно в последний, безвыходный момент приходит Помощь.
Если величайшие события у порога, то и нам надо быть готовыми их принять, участвовать в них. Может быть, скоро, очень скоро среди руин и хаоса начнётся труд великого строительства, для которого потребуется много рук, много умного Совета. «Помоги нам не пройти мимо труда Твоего» – это наша ежедневная горячая молитва. Среди всего этого бедствия и пожара я ощущаю одно: Новый Мир у врат!

30 октября
Мы живём среди космического ураганного дыхания. Ибо действительно – нынешние события простираются далеко за пределы Земли. Все Миры ввергнуты в решающую битву Армагеддона. Быть может, то, что делается на Земле, каким бы оно ни было жутким, является всего лишь бледным отблеском того, что происходит в Тонком Мире? Все самые грандиозные битвы свершаются именно там, где Силы Света, в непосредственном соприкосновении с тёмными, добиваются победы за победой, сражаясь в невообразимом напряжении. Сердце чувствует, что и на Земле скоро должна наступить победа Света. Чрезвычайное время! И всё же, хотя иногда так трудно дышать, хотя нередко такая тяжесть сковывает тело, что хотелось бы прильнуть к земле, скрыться в траве, хотя чувствую себя словно запертым в темнице хаоса, – всё же я бесконечно благодарен, что суждено мнежить в эту грандиозную эпоху, быть очевидцем всего происходящего и участвовать в нём (верю, особенно в Будущем!). Приходят мгновения, когда сердце преодолевает и рассеивает токи, и опять ещё интенсивнее я углубляюсь в ритм работы. С начала октября я снова обрёл истинное дыхание. События минувшего года были сверх моих сил, я не мог найти в себе развязки, великая ответственность и неясность о бывшем нередко вызывали во мне трепет тяжелейших струн. Но теперь вновь я сознаю: чтобы полностью жить в будущем, надо сжечь прошлое. И всё же: чтобы совершенно освободиться от прошлого, необходимо его понять. В муках своего сердца я нередко думал: смогу ли я в этой жизни всё случившееся объективно оценить? Не придётся ли в будущей жизни ещё раз возвращаться к Армагеддону этого воплощения?

1 ноября
У меня такое чувство, что ближайшие дни принесут что-то чрезвычайное. Неужели в скором времени не решится судьба русского народа? Если война будет продолжаться всю зиму, то не погибнет ли половина русского народа? Ведь миллионы беженцев заполоняют Поволжье и Сибирь. Ленинград и Москва преданы голодной смерти и уничтожению. Ленинград уже более месяца окружён, вместе с армией, там более 5 миллионов жителей! Сумасшедшая жизнь! Немцы уже в самом начале уничтожили там электростанцию и водопровод. Хлеба, скорее всего, давно не хватает. Чего только не приходится пережить человеку! Ужасы от воздушных налётов и грохота артобстрелов. Пожары. Ад на земле. И вся завоёванная территория почти что пустыня. Минск, Смоленск, Витебск фактически представляют из себя груды развалин. А другие города в лучшем ли состоянии? Поля чаще всего опустошены. Скот отравлен или угнан. Ибо неспроста дан армии сатанинский приказ: за собой оставлять полную разруху. Какая агония страданий от Чёрного моря до Белого! Потому люди, которые были, к примеру, в Пскове, рассказывают, что у оставшихся жителей лица как бы поражены апатией, до такой степени ужас, отчаяние и нищета замучили их.

Рассказывают, что в Ригу пришёл поезд с немецкими солдатами-сумасшедшими. Если немцам ещё долго воевать, то выдержат ли их сознания? О чём же большинство из них думает? И что же происходит в самой Германии, нет ли и там тайного недовольства? Россия в руинах, но что ещё ожидает Германию? Многое придётся увидеть! Колесо судьбы вращается безжалостно.

Во мне постоянно живёт мысль: как же великий народ будет спасён? Сколь долго он будет в силах так истекать кровью? Теперь зима. Что делают все те, у кого нет хлеба и дров? И ведь неисчислимы те, кто в пути, кто без своего крова. Сколько же человек может страдать!
Говорят, в Сибири восстание. Финское радио сообщало, что бунт организовал маршал Блюхер, которого считали расстрелянным, но он убежал в Китай. К нему присоединяются красные офицеры. Затем финское радио замолчало. И недавно кто-то «поймал» с Дальнего Востока манифест какого-то атамана Бл. к русскому народу и армии – бороться за объединённую Россию против большевиков и <фашистских> агрессоров. Эта весть была уже чем-то чрезвычайным. Глубины сердца взволновались. Быть может, здесь есть какая-то связь с будущим, с предвиденным и с тем, что хранится в сердце?.. Все рассуждают, что русский народ слишком «пассивен», но – кто знает?

Далее – только что <немцы> пережили трагедию в Ростове. При приближении немцев русские его покинули, но применили хитрость. В городе оставили несколько дивизий солдат, переодетых в гражданское. И когда вошли немцы, ночью, началась кровавая бойня. Немцы в темноте совершенно растерялись, на них нападали со всех сторон. Будто бы погибло более двадцати тысяч солдат. Кто знает, сколько? Газеты пишут загадочно о «нарушении международных прав» (не причина ли потом стрелять по гражданским?) и об отведении гарнизона из Ростова. Также опровергают слухи, что будто бы русские сумели отбить ещё два других города. «Око за око, зуб за зуб!» – этот библейский завет в сознании народа. Мы, рассматривая историю человечества и историю народов, с ужасом читали о зверствах и кровавых оргиях, но такой жестокости, как теперешняя, человечество наверняка не знало. Действительно можно сказать, что у многих и многих больше нет сердца. Жестокость как спорт. Латвия, возможно, пережила только небольшую часть из всего того, что пережил русский народ за двадцать четыре года. Миллионы интеллигенции уничтожены, может быть, многих именно духовно активных. И ныне ещё продолжается. Человек воистину некое страшное существо. Нет такого зверя, который мог бы уподобиться человеку в жестокости.

Я когда-то так верил в Латвию. Она на протяжении столетий столько страдала и тем самым кармически многое искупила. Но что же она делает теперь? Латвия – «кладбище евреев». С ужасом мы следим за трагической судьбой этой расы. Несколько месяцев назад каждого, кто приезжал из деревни, я спрашивал: как в вашем районе с еврейским вопросом? И отовсюду я получал единственный ответ: «Нигде больше нет...» Увезли и расстреляли. Сколько мне рассказывали о таких вещах, которые по ночам опутывают сознание как злой кошмар. Рассказывали, как расстреляны мужья, матери и дети. Ни к одной скотине так не относились, как к живому человеку, своему брату!!! Не хочу здесь говорить о том, что запишет история. И что же в своей душе переживали в Риге все оставшиеся в живых, но обречённые на смерть? Их постепенно собирали в гетто. Говорят, что там в квартирах кровати стоят рядом друг с другом, ограничения всё время усиливаются. По обочинам улиц <в Риге> ходили ещё только те, кто направлялся на работу. Детей и седых стариков не было видно. Затем, в середине прошлой недели, стали утверждать, что решено отделить мужчин и подростков от женщин. Дети остались с матерями. И в воскресенье говорили, что все полицейские внезапно мобилизованы. В скором времени стало известно, что гетто очищено и его обитатели увезены в Саласпилс. Осталось только около 4000 мужчин. Скоро стали говорить о подробностях. Трагедия свершилась в ночь с субботы на воскресенье. Кто-то видел, что около станции Брасла на улице в темноте в сторону Кишозера гнали тысячи еврейских женщин. Одних только женщин. Куда их гнали? Ночью издалека слышались выстрелы. Других гнали в известный лес Бикерниеки. Иных – в Саласпилс. Будто бы и сопротивлялись, несколько полицейских погибло, есть раненые. Говорят, что найдена радиостанция, оружие. Другие говорят – это расплата за Ростов. Были даже слухи: Америка объявила войну (ибо уже давно говорили об угрозе: если Америка объявит войну, то ни одного еврея не останется). Ещё говорят, что до 6-го ликвидируют и остальных. Так решена «еврейская проблема». И ещё, как сообщают очевидцы: в Латвию пришёл поезд с германскими евреями, которых увезли в Саласпилс. И пришлют ещё. В последнее время расстреливали латыши, немцы смотрели, русские военнопленные закапывали.
День ото дня обо всём этом приходится слышать. И ещё иное: военнопленные ежедневно сотнями умирают, что больных чаще всего пристреливают – как с ними обходятся! Но планета всё еще стоит как стояла.

Рассказывают, что в Монголии происходит восстание, что армия Бл<юхера> у монгольской границы, идут с древними хоругвями русской веры, с образами Александра Невского и Богоматери. И монголы присоединяются, несут с собой знамёна своей веры. Приходят на ум упомянутые Оссендовским пророчества об объединении народов Азии, о великой Личности с Востока, которая соберёт народы и принесёт мир на Землю. Странное предчувствие раскрывается и в романе Краснова «За чертополохом» («странное» потому, что Краснов кажется очень узким монархистом) – об Императоре, который приедет на белом коне с Востока (Гималаев) спасти русский народ. Нередко я слышал, что некоторые старые бабушки, знающие хорошо Библию, рассказывают, что в скором времени образуется на Земле государство тысячелетнего мира и с Востока явится новый царь всего человечества, который учредит порядок и спокойствие на Земле. Много, много знаменательных, пророческих снов рассеивается в пространстве. Так, только что наша больная Арефьева мне рассказала следующий сон, предвещающий хорошее будущее для латышей (!). Происходило театральное представление, на которое собрались латыши. На сцене шла какая-то детская пьеса. Был виден поход зверей. Последним был медведь, за ним лиса. Затем опустился занавес и на нём был виден Китеж-Град во всём своём блеске, храмы озарены светом, кругом берёзовые рощи. Она спросила, почему видны образы русской легенды? Ответ был: через русских приходит Учение. Так рассеяны чудесные знаки – наблюдай, читай, разумей. Арефьева – больная русская учительница, которая шесть лет назад из-за переутомления заболела, ей пришлось лежать в постели парализованной. Испытывала страшные боли. Три года назад с ней познакомился Клизовский, стал регулярно навещать её, приносить Учение. Теперь она уже духовно сильна, глубоко прониклась Учением. Меня недавно с ней познакомила Ренкуль. Чуткая, светлая душа. Страдания её очищают. Может быть, её боли и в связи с центрами? Во время приступа боли она видит многие световые образования. Учение помогло разбудить психическую энергию: она уже начала ходить. Так у каждого свой путь к Учению.

1942

12 февраля
Долгожданный год! Как много мы о нём думали! То, что человечество миллионы лет не видело – наступило. Хотя астрономический год начинается в марте, мы всё же всем сознанием и всем своим существом ощущаем, что стоим накануне чего-то неизмеримо важного. Что будет, как всё произойдёт, мы не знаем, ибо тьма только ещё сгущается, тьма, кажется, достигает кульминации. Но чувствуем, что скоро, очень скоро должен произойти взрыв тьмы, когда опять понемногу начнёт проясняться пространство. Через все безумства эпохи, через ужасы всё же чувствуем близость великого Света.
Гаральд уезжает на место своего нового изгнания – в Угале, районным врачом. Сосланы ещё некоторые врачи «полевее». Вначале хотели послать его в Лудзу – будто бы рассадник тифа.

22 октября, четверг –10 ноября, вторник
Волны событий бушуют. Что переживает человечество! Что происходит на восточном фронте! Как страдает русский народ! Скоро ли придёт конец его мукам? Воистину <Россия> на краю бездны. Велика жатва смерти и страданий. Всё же воины сражаются героически. Всё же действительно непобедима она. Уже давно противники не насмехаются, ибо ощущают великое противодействие. Воюют, истекая кровью. Была бы организованность, великие полководцы, всё было бы совсем иначе. Где Юрий, ему действительно надо было вести несчётные войска против врага. От целенаправленных действий его стальной воли сила противника бы гнулась. С ним Благословение. Но, может быть, его время ещё не пришло? И всё же где-то, где-то близко он должен быть? В Монголии, в Сибири, кто знает? Что же нарастает, что происходит там, вдали? Какие перемены зреют в сознании русского народа? Может быть, его сознание уже будет готово принять Высшую Помощь? Ибо мера бездны достигнута. Но кто знает, в каком виде Помощь проявится? Мы склоняемся и прислушиваемся к пульсу событий. Жадно ловим каждую весть с Востока. В <газетных> сообщениях читаем между строк. Ждём. Наши души, истинно, полны великого, невыразимого ожидания. Скоро, очень скоро нечто должно случиться. 1942 год!

С безумным мужеством русские атакуют противника. С поразительным героизмом обороняются. И в срединной части фронта, у Ржева, и в других местах они имеют успех. Об этом немцы умалчивают. О себе ни слова – что и их силы иссякают.

Уже давно говорили, что этой зимой немцы сами будут вынуждены сильно выпрямлять свой восточный фронт, оставляя какой-то большой район. Думали, что это могут быть Балтийские страны, что шведы условятся с русскими, чтобы отдать эти государства под их временное управление и т. д. Но однако, когда переговоры о перемирии рухнули, осталось только одно – меч. Чрезвычайное время. В последние дни чувствовалась как бы тишина, но тишина, насыщенная великим напряжением. Затишье перед грозой.

Решился бы наконец столь больной для нашего движения вопрос о картинах. По этому поводу было немало тяжких мгновений. Большевики признали картины Н.К. и С.Н. собственностью авторов. Признали и телеграмму, в которой Н.К. уполномочил Гаральда принять картины на хранение. И всё же картины не отдали. Может быть, это была ошибка Гаральда, что он писал прошение Потёмкину помочь сохранить картины как коллекцию. Картины остались в Городском музее. К приходу немцев они там ещё были. Позже Холст стал директором музея. Его политика была поистине сумасшедшей. Он переименовал большинство рижских улиц, вообще, своей политикой встревожил умы латышей. И затем забрал из музея часть картин – «для украшения комиссариатов». Так ушло и 17 картин Рериха. Получатели всё же давали расписки, но где картины в данное время находятся – это невозможно проверить. Гаральд, уезжая в деревню, в свою очередь, уполномочил на это дело своего друга Фридиса Гайлиса (не переговорив со мной), которого он когда-то спас во времена большевиков. Он был поближе к немецким кругам, личность представительная. Он и обошёл все учреждения и «великих мужей», но ничего в итоге не добился.

Хотя Гаральд в письмах его всегда вдохновлял, однако чувствуется, что у него слишком мало огня. В конце концов Пуксис, директор департамента культуры, его просьбу отклонил. Телеграмма-доверенность Гаральду будто бы недостаточно юридически достоверна. Когда мы вместе с Гаральдом составляли просьбу к Н.К. прислать полномочия, мы просили, чтобы почтовая контора заверила его подпись. Но этого не было. Я говорил с Пуксисом, он принял меня формально: «Что у вас было за таинственное общество? Теперь любой мистицизм и оккультизм надо отбросить, надо быть солдатами». (Он сам вошёл <в Ригу> как солдат, вместе с немецкой армией.) И наконец: «Что общего у Николая Рериха с Россией?» Я хотел опровергнуть, но он был лаконичным. Такие шахматные фигуры управляют судьбой Латвии. Таковы и другие, начиная с директора моей библиотеки Унама. «Метла» урагана событий опять унесёт всю пыль. Унам часто вёл себя как жандарм, а не руководитель.

По делу картин я ещё ходил к некоторым господам. Мало у них желания помочь, хотя в общем-то кажутся вежливыми. Безразличные люди. И Фридис Гайлис не является идеальным нашим представителем. К примеру, он сказал, что картин в музее осталось мало, некоторые повреждены водой. Такое сведение ужасно угнетало сердце. В конце концов, месяц назад я добрался до картин: в музее ещё находилось 37 картин, и все – в идеальном порядке! Можно представить мою возвышенную, крылатую радость. Там было и «Сострадание», любимейшая картина Е.И., и «Путь», «Кулута», «На высотах», «Будда с Чашей» и т. д. Самое прискорбное, что не хватало «Брамапутры» и «Твердыни Тибета». Где же они? Директор музея сказал: «Неужели вы могли подумать, что мы к картинам не будем относиться с величайшей бережностью?» Откуда же эта ошибочная информация у Фридиса Гайлиса? Раньше он был столь сдержанным, я не хотел его обижать и вмешиваться. Но теперь, когда он бессилен, действуем мы. И действительно, в глубине сердца у меня есть уверенность, что мы своего добьёмся. Наша дружба, наше единство победит! И не только Гаральд ежедневно шлёт огненные мысли. И я картины окутываю сердечными чувствами, так же как ежедневно, утром и вечером, днём и ночью, просыпаясь с тоской, благословляю русский народ. Пусть хотя бы моя мысль так загорится, чтобы она смогла помочь многострадальному народу.

12 декабря. Суббота
Недавно состоялось заседание генеральных директоров, присутствовал высокий немецкий представитель. Особенно Зегерс и Валденс горячо защищали независимую Латвию, видимо, в связи с вопросом о мобилизации. Зегерс сказал, что немцы уже взяли от нас всё, что только мы были способны дать. Конечно, немцы опасаются разрешить создать отдельную латышскую армию, как бы она не обратилась против них. Эстонцы создали свой «легион», за это большевики им отплатили, девять часов бомбардировали Таллин. Немецкий представитель с горечью сказал: «Уже скоро вы сможете сотрудничать со шведами и англичанами». Эти слухи о шведах опять получают подтверждение. И некоторые немецкие офицеры рассказывали, что американцы и шведы организуют «Блок северных государств».

В Стокгольм летал и представитель от Латвии. Какая-то франкфуртская газета сообщила, что Америка требует от России в качестве компенсации за помощь балтийские государства и Финляндию. Что-то всё же происходит, чего мы не знаем. Немецкий генерал сказал, что положение у Торопца у немцев критическое. У Сталинграда немцы окружены. Газеты нынче утверждают противоположное. Но – кто знает? Решающие события.

Мир всем.

У меня от прочтения Дневников Р.Рудзитиса осталось глубокое ощущение трагедии латвийского народа. И личной драмы самого Рихарда, который на себе испытал эту переломную эпоху. Но ведь он не затаил обиды на русских? Хотя ему ребра на Лубянке ломали.
А сколько миллионов русских прошли мясорубку геноцида, начиная с 1918 года?
Но отряхнулись как-то. Эта НАША ТРАГЕДИЯ! Мы заплатили за прошлые проступки, и, иногда мне кажется, за будущие.
Давайте оставим сущностное, самое главное. Давайте на время хотя бы забудем взаимные счеты. Что мы имеем?

1. Россия устремилась в Неизведанное в 1917 году. И латыши были тогда в первых рядах Нового мира.
Вместе с русскими, татарами, евреями, украинцами, и всеми другими народами Империи.
2. Изменив себя Россия изменила весь мир. Она отпустила в свободное плавание многие народы, в том числе и Прибалтику. Почему? Ведь остальных не отпустили и даже покорили огнем и мечом. Помните слова Ленина: Владивосток далеко, но это город то нашенский!
3. Латвия была нужна Владыке как русская территория, свободная от СССР. И Планом был предусмотрен возврат страны в лоно России. Вместе со страной в Россию пришел и опыт Обшины и само Учение. Правда был еще один канал. Маньчжурский. Но там были Личности (Абрамов, Хейдок, Спирина, Данилов...), но Община сложилась только в Латвии.
4. Увы, националистические устремления латышей к самостоятельной стране кармически должны быть удовлетворены. Возможно это кармическая плата за помощь Плану всего лишь малой части латышского народа. Но я не знаю. В итоге Латвия ушла из русского мира. Хорошо это?
Думаю, что это продолжение трагедии маленького и гордого народа.
5. В этом мире не может быть свободы и независимости от главных противоборствующих сил. В стороне не отсидеться. Придется принимать сторону. В этом главная современная трагедия латышского народа. Небольшая группа преданных сотрудников многое лично искупила и сложила благое звено в карме народной. Но большинство слагает карму тяжелую, действуя против России, насаждая ненависть к стране, которой правит Вл.
Грустно.
Мы должны искать пути сближения. Мы должны вместе бороться с нацизмом. Я говорю не только о латышском нацизме. Русский мир должен одолеть эту заразу.
Это очень трудно. Трудно увидеть грань справедливости. Малым народам хочется осудить большой и сильный народ. В чем то они правы. Но латышам, живущем в гомеостазе своей маленькой и тихой страны, невозможно понять русских, напрягающих мускулы перед последней битвой.
Очень жаль, если кто-то будет сопротивляться России. Русская нарождающаяся сила сметет сопротивление и опять пойдут кармические волны.

Мудрый латыш будет всегда другом России. При всех раскладах. Ради благой кармы своей личной и кармы своей страны.
Умный латыш, не понимая многого, не принимая силу и грубость России, не осудит и не бросит поленья в пожар. И тем облегчит карму свою и народа.
Глупый латышь и осудит и сопротивлчться станет и козни будет строить и ненависть в себе взрастит. Он испортит свою карму и поставит свой народ на грань гибели.

Надо чтобы первых было больше. Но где взять столько мудрецов, любящих свою Родину?