[абрикос]

«На стёкла вечности уже легло // Мое дыхание, мое тепло» (снова он). Мое — личное, а Вечность — одна на всех.

Не так ли каждая эпоха, каждый народ (каждый человек — это уж само собой) решают эту задачу по-своему, пестуя свой собственный опыт, но и собирая эти свои опыты в опыт человеческий? Чают собрать. Но чаяния эти мало помогают сим несчастным достойно жить и достойно умирать. Не потому ли ars moriendi («искусство умирания») непрестанно воспроизводится в новых обличьях, в новых опытах?

Каждый такой опыт, как уже сказано, неповторим и не сводим к другому. (Вспомним: самоослепление Эдипа, смерть — «чашу эту мимо пронеси» — Учителя из Галилеи, исповедально-покаянный опыт Августина, отречение Галилея, смерть Ивана Ильича, протокол о собственном умирании академика Ивана Петровича Павлова...) Прибавлю к этому нескончаемому ряду столь же бессчетные безымянные опыты умираний, которые, если запомнились, вошли в семейные предания, хотя и не стали литературой.

Но всем им суждено встретиться. А встречи этих уникальных опытов, их сретенья, их взаимопреобразующий диалог и есть культура, её история; совместная жизнь сознаний, жизнь культур в их со-бытии — в их единстве и единственности. (Здесь необходимы отсылки к фундаментальным обдумываниям культуры (истории культуры) как диалога культур: М. Бубер, Л. Выготский, М. Бахтин, В. Библер.)

У смертной черты... Это еще означает и то, какую жизнь принесет человек к порогу небытия, с чем придет и что предъявит. И тогда вновь — от смерти к жизни. Тогда древнеримское Memento mori («Помни о смерти») или, что почти то же, Memento vivere — «...о жизни», можно отнести к каждому моменту человеческой жизни: ведь час смерти не известен, потому и готовым к ней надо быть ежемгновенно. Это — личная готовность (№ 1). Но и — всечеловеческая тоже, потому что и человечеству есть что предъявить на Страшном суде в своё покаянное оправдание (напри-


мер, «Дон Кихота» Сервантеса как своего ходатая на этом суде. Коллективного Дон Кихота, а выдуманного одним из многих испанцев — Сервантесом. Так считал Ф.М. Достоевский).

Так — у смерти на миру, на Страшном суде — встретились опыт личный и опыт всечеловеческий. И нашли общий язык.

Почему? Потому что человек в момент высшего сосредоточения всех своих жизненных сил в перспективе смертного мига должен быть понят как формообразователь культуры, гармонизирующий предкультурный хаос в творческом акте созидания — в про-из-ведении.

Текст чтят, а произведение читают. Почитатель становится читателем. (Гете говорил: «Нужно умереть, чтобы иметь много жизней». Что это значит? — умереть в артефактах цивилизаций, чтобы ожить в культурах как в творящих жизнях.)

Ещё раз Мамардашвили: «Акт чтения как жизненный акт». Жизнесложение из ответов на последние вопросы бытия.

Но произведению и тексту как произведению предшествует творческое обретение в себе-индивиде — автора и в себе-индивиде — читателя. (Камер-юнкер по фамилии Пушкин — еще не автор Пушкин, сочинитель стихов. Юнкер должен еще только выработаться в поэта: каждый раз вырабатываться — заново и вновь — перед каждым новым произведением. Автор стихотворения к А.П. Керн — Пушкин-поэт, а автор дневниковой записи про это — Пушкин другой. Бытийствующий Пушкин и Пушкин бытующий. То же с хозяином домашней библиотеки: от владельца — к читателю. От книжной полки — к «берегу письменного стола» (И. Сельвинский).

Речь, стало быть, идет о Про-из-ведении как Происхождении Мастера (автора — читателя), то есть о «культуре как плодотворном существовании» (Пастернак). В свете Танатоса (и Эроса тоже: текст как предмет любования в момент его рождения) в его культуротворящих возможностях.

Но прежде всего речь идет о Про-из-ведении лирическом — о слове Поэта, «заложника вечности», но пленника времени (Пастернак). И тогда тире меж датой рождения и датой смерти преображается в дефис «смертной жизни» («жизненной смерти» — vita mortua).