[chelo-vek]

LXXIV

Ибо я видел, как мяли они свою глину.
Приходили жены, трогали их за плечо: наступил час обеда. Но они отсылали жен обратно к горшкам, не в силах оторваться от глины.

Наступала ночь, и ты видел: при тусклом свете керосиновой лампы они ищут для своей глины формы — какой? Они не сумели бы сказать.

Охваченные усердием, люди не выпускают из рук своего дела, они срослись с ним, как яблоня с яблоком. Они — ствол, наливающий его соком.

Они не оставят его, пока оно само, словно зрелый плод,
не отпадет от них.
И когда они трудятся, не щадя сил, разве думают они о деньгах, славе или будущей судьбе их творения?

Работая, они работают не на купца и не на самого себя, они работают на глиняный кувшин, на изгиб его ручки.
Не спя ночей, они вынашивают его форму,
и мало-помалу она наполняет радостью их сердце,
как наполняет женщину радость материнства
по мере того, как тело ее заполняется младенцем
и он мягко толкается в нем.

Но если я собираю вас всех вместе, чтобы вы лепили огромный кувшин, который, по моему замыслу, должен быть в сердце каждого города хранилищем священной тишины, то этот кувшин, обретая форму, должен вбирать что-то от каждого из вас для того, чтобы вы его полюбили, и тогда он будет для вас благом.

Хорошо будет, если я соберу вас всех вместе строить морской фрегат, вы сладите ему стройный корпус, палубы, мачты, и наконец в день, прекрасный,
словно день свадьбы, вы благодаря мне
оденете его белоснежными парусами и
подарите морскому простору.

Стук ваших молотков будет звенеть тогда, как песня, ваш пот и крики "Эх, взяли!" станут усердием, чудом будет спуск корабля — вода расцветет цветком.

LXXV

Вот поэтому-то единство любви мне видится как разнообразие колонн, сводов, выразительных статуй.

Если пытаешься передать единство,
приходишь к нескончаемому разнообразию.

Не пугайся его.

Значима лишь безоглядность, присущая вере, усердию, страсти.

Едино стремление вперед фрегата, но двигают его и тот, кто заточил стамеску, и тот, кто отмыл палубу, и тот, кто поднялся на мачту, и тот, кто смазал втулку.

Вас смущает неупорядоченность?

Вам кажется, что мощь людей возрастает,
если все они двигаются в одном направлении
и делают одно и то же?

Но повторяю: если речь идет о человеке,
свод замыкается совсем не на очевидном.

Нужно подняться,
чтобы понять, где находится ключ свода.

Не упрекаете же вы скульптора за то,
что, ища выражение чему-то очень сущностному,
он, пусть предельно все упростив, передал его с помощью глаз, губ, морщин, пряди волос,
он должен был сплести нити для той ловушки,
которая сможет ловить добычу, — ловушки,
благодаря которой, если только ты не слеп и не воротишь заранее носа, ты узнаешь такую несказанную тоску, что в тебе откроется что-то новое.
Не упрекай и меня за неупорядоченность моего царства.

Единство людей — ствол,
выбрасывающий разные ветви, — вот цельность,

к которой я стремлюсь
и которая и есть суть моего царства,

она видна, когда отдалишься.

А вблизи видишь суету матросов,
каждый из них тянет в свою сторону свой канат.

Издалека виден фрегат, плывущий по морю.

Скажу больше: если я воодушевлю мой народ любовью к морским странствиям, если их отягощенные любовью сердца подтолкнут их всех к единому руслу,

ты увидишь, как по-разному каждый из них будет действовать
в зависимости от склада своей натуры.
Один будет ткать паруса, другой блестящим топором валить сосны.
Один ковать гвозди, другой наблюдать за звездами, чтобы научиться управлять кораблем.

И все-таки они будут единым целым.

Корабль строится не потому,
что ты научил их шить паруса,
ковать гвозди, читать по звездам;

корабль строится тогда,
когда ты пробудил в них страсть к морю

и все противоречия тонут в свете общей для всех любви.

Поэтому все на свете союзники мне и я открываю объятья моим врагам,
чтобы они укрепляли меня и возвышали.

Я знаю: есть ступень, с которой наша схватка покажется мне любовным бореньем.

Я создаю корабль совсем не тем,
что продумываю его во всех деталях.
Если я примусь в одиночку чертить чертежи,
я упущу главное.

Когда дело дойдет до строительства, чертежи мои не понадобятся, их сделают другие.

Не мне знать каждый гвоздь корабля.

Мой долг разбудить в людях стремление к морю.

Я расту, словно дерево, и чем я выше, тем больше у меня корней.

И мой храм — он целен, но строит его и тот, кто полон раскаяния и ваяет лик совести,
и тот, кто умеет наслаждаться и ваяет улыбку.

Строит тот, кто, противостоя мне, сопротивляется, и тот, кто предан мне и пребывает верным.
Не упрекайте меня за неупорядоченность и отсутствие дисциплины,

я признаю одну дисциплину — дисциплину жаждущего сердца,

и, когда вы войдете в мой храм, вас покорит его цельность и величие тишины.
Увидев, что молятся в нем преданный и непокорный, ваятель и каменотес, ученый и неграмотный, веселый и грустный,

не говорите мне о чужеродности: всех их питает один корень, благодаря их общим усилиям возник храм, благодаря храму каждый из них отыскал собственный путь становления.

Не прав тот, кто печется о внешней упорядоченности,

он печется о ней потому, что не может подняться на ту высоту,
откуда видны храм, корабль и любовь.

Вместо подлинного порядка он устанавливает полицейский режим,
при котором все должны одинаково тянуть ногу и идти в одну сторону.

Но если все твои подданные стали одинаковыми, то это совсем не значит, что ты достиг единства,
среди тысячи одинаковых колонн ты не в храме — в зеркальной комнате.

Совершенная упорядоченность в твоем понимании предполагает уничтожение всех твоих подданных, кроме одного.

Храм — вот подлинный порядок. Любовь зодчего, будто корень, питает и соединяет воедино строителей и строительные материалы, она создает цельность, длит и придает силу всему, что разнообразно.

Нет, дело не в том, чтобы возмущаться людской непохожестью, противоречивостью желаний и устремлений, несхожестью языка, — радуйся этому, потому что ты — творец, ты — зодчий, и тебе придется строить огромный храм, чтобы в нем поместились все.