Век беспредметного изобразительного искусства оказался веком фабульной живописи. Яркий пример – картина Рериха «И мы не боимся»
«В Америке не живут. В Америке спасаются», – писал Шолом Алейхем. По поводу произведений русского искусства, в особенности ХХ века, попавших в частные зарубежные коллекции, хочется сказать то же самое – не живут, но спасаются. Оттащенные в запасники, словно на погосты, ослинохвостцы, футуристы, лучисты, супрематисты, да хоть и реалисты, написавшие нечто, не вписывающееся в расхожий реализм, доставались частным коллекционерам, английским аристократам, американским капиталистам, русским эмигрантам всех волн.
Неожиданность
В павильоне Бенуа Русского музея, там же, где недавно проходила выставка ленинградского художественного объединения «Круг» 20−30−х годов, ныне проходит выставка «Время собирать… Из собраний частных зарубежных коллекций». И в том и в другом случае перед зрителями искусство вытесненное – в запасники ли, в отечественные ли частные коллекции, в зарубежные. По библейской притче, это как раз тот камень, который отвергли строители, а он-то и оказался нужен, краеуголен. Стоит подобрать первое и главное слово для этой выставки. Неожиданность. Дело не в том, что неожиданно много оказалось замечательных художников, которых мы очень мало видели. Николай Фешин или Николай Тархов, Борис Анисфельд, больше известный нам как театральный художник, или Давид Бурлюк, чья дружба с Маяковским заслонила его живописные работы, Александр Яковлев или даже чрезвычайно похожий идеологически и эстетически на Илью Глазунова Дмитрий Стеллецкий. Только Стеллецкий лучше. «Молящийся боярин» Стеллецкого – одна из находок выставки. Это совсем даже не молящийся, не униженно молящий Бога о чем-то человек. Это человек, беседующий с Богом – спокойно, сурово и уважительно. Жутко написать: на равных беседующий. Дело не только в этой неожиданности. Дело и в том, что прежние знакомые художники оборачиваются здесь неожиданной своей стороной. Мы привыкли к Левитану-пейзажисту – на выставке представлен автопортрет Исаака Левитана без какого-либо намека на прославленный левитановский печальный лиризм. Мы привыкли к московским дворикам Поленова – на выставке ударом по зрению, по сознанию висит евангельская картина Василия Поленова «Христос на Голгофе» с поясняющим подзаголовком «Дух предал». Нежными, мягкими красками этнографически точно изображена жестокая древняя казнь. От этого казнь делается еще более жестокой. Мы привыкли к Шишкину – гиперреалистическому монументальному пейзажисту, тщательно вырисовывающему каждую веточку в еловом каком-нибудь бору на полотне размером с этот самый бор, – здесь выставлена небольшая миниатюра «Дождливый день», импрессионистическая, чуть смазанная, на удивление печальная, внутренне драматичная. И все это касается только первого зала, где размещено классическое искусство XVIII-XIX веков, от которого вроде бы неожиданностей ждать не приходится. Как вдруг останавливаешься перед небольшим портретиком Суворова работы Иоанна-Генриха Шмидта и чуть не вскрикиваешь: «Да это же… гофмановский персонаж!» Эрнст-Теодор Амадей Гофман как раз и изображал вот таких эксцентричных, вертких, худощавых чудаков без возраста.
Чем удивлять будем?
Сколько же неожиданностей обрушивается на посетителя в других залах, где собраны работы конца XIX – начала XX века, когда для художников самым важным сделался вопрос «Чем удивлять будем?». Вообще-то этот вопрос всегда был важен для художников, но никогда он не приобретал такого самодовлеющего значения, как в пору формирования современного общества и современного искусства. Это сразу понимаешь, когда входишь в зал, в котором всю стену занимает живописное панно Филиппа Малявина «Принцесса и лобстер». Голая красавица с короной на голове дерется в водовороте с гигантским красным раком. Почему-то эта картина вызывает наибольшее количество иронических высказываний. Она их провоцирует. Она рассчитана на несерьезное восприятие. Симпатичная девушка в очках заметила: «Да это же… ехал грека через реку. Вот это грека, то есть гречанка, а это рак, который ее за руку – хвать…» Спутник девушки возразил: «Нет. Это Филипп Малявин увидел, как в парижском ресторанчике некая принцесса расправляется с лобстером. И вмиг у него родился вот такой сюжет». Названия картин заманивают зрителя. Придают полотну пусть и эстетически незаконную, но тем более интересную литературность. Век беспредметного изобразительного искусства оказался веком фабульной живописи. На фоне горы стоят на белом снегу два отшельника в черных рясах. Рядом с ними – черный зябнущий медведь. Николай Рерих ставит под этой картиной вполне комиксовую надпись: «И мы не боимся». Поскольку на горе лежат совершенно устрашающие тени, становится понятно, что отшельникам есть чего бояться помимо медведя, но они и этого не боятся. Устроители выставки и сами чувствуют необходимость сюжета. Это вычитывается из некоторых пояснений к картинам. Бубнововалетец Аристарх Лентулов рисует портрет своего богатого родственника Семена Лобачева, дававшего деньги на первую выставку «Бубнового валета». В пояснении читаем цитату из воспоминаний Лентулова: «Лобачев был лощеный купчик с французско-охотнорядской хваткой». Сначала обижаешься за человека, который деньги давал художнику, а тот его честил разными словами. Потом возвращаешься глазами к портрету и видишь, что портрет-то великолепен, ибо изображен на нем сильный, интеллигентный (что редко бывает, но тем больше ценится), волевой худенький парень небольшого роста, умеющий вызвать уважение даже у того, кто обзывает его лощеным купчиком. Пояснение, разозлив зрителя, вернуло его к картине и тем больше его этой картиной заинтересовало.
«Время собирать…» Русский музей
Последний раз редактировалось Владимир Чернявский, 07.04.2008 в 07:08.
Правила форума
Справка
Расширения
По бокам и в центре 
Линейный вид
