Зеркало и смерть

[абрикос]

Рабинович В.Л. Человек в культуре. Введение в метафорическую антропологию. -

М.: ФОРУМ, 2008, с. 305-315

Рассказывают: у обладающих английским чувством юмора англичан есть такое обыкновение: чтобы бесповоротно удостоверить себя в собственной смерти, взгляните в зеркало. Если вы вдруг не обнаружите в нем своего отражения, значит, точно — умерли...

Не потому ли занавешивают зеркала при покойнике? Стоит ли лишний раз волновать умершего?..

Взглянуть на себя умершего, но... взглянуть... Зрячий невидимка (как у Герберта Уэллса). Или слепой невидимка (как у Конан Дойла). (Между прочим, оба англичане.)

Жизнь и смерть: лицо в лицо, глаза в глаза. А может быть, лицо в маску (посмертную), а глаза — в глазницы, когда глаза сияют, а глазницы — зияют. Сиянье — в зиянье. Но и наоборот. Напряженное переживание, которое не дано в этой жизни, но зато дано в другой — в творческом (^творящем) слове. В культуре. В жизни культуры. Ради жизни, но в зеркале смерти. Черном, но... отражающем.

Дориан Грей, сыгранный Оскаром Уайльдом, наедине с зеркалом-портретом. Собственным своим портретом, сделавшимся автопортретом. Опять англичане.

А вот и русские.
Черный человек Сергея Есенина: «И летит моя трость // Прямо к морде его, в переносицу...» И — в финале: «Я один... и разбитое зеркало...»

[абрикос]

Ключевые слова сказаны: маска, игра, зеркало — сцена и рампа, (авто)портрет — сценический образ. Сыграть собственную смерть — лицедейство в высшей мере. Но по сути — не смерть сыграть, а сыграть собственную жизнь в виду последнего мига — не-видимого, не-умопостигаемого, но который можно срежиссировать и сыграть в слове. В слове Поэта, в нелепице последнего глагола — «я умер» (про самого себя). Но в творящем последнюю пиесу, в которой Поэт сам себе режиссер и артист, но и декоратор и суфлер, могильщик и плакальщик. Артист...

Фольклорная поэзия это сполна подтверждает. Разыгрываются как бы эсхил-софоклофские трагедии, шекспировские страсти; но для бедных, то есть для всех — кому еще предстоит умереть. Для всех, примерянных на каждого — меня, тебя, его... Так и живут они, эти леденящие душу истории (для удобства ввожу аббревиатуру ЛДИ — по типу ЛСД, с наркотическим привкусом блаженного ужаса в предчувствии абзаца или закрая — по выбору):

Позабыт-позаброшен
С молодых ранних лет.
Я остался сиротою,
Счастья-доли мне нет.

Далее разворачивается режиссерский план этой всенародной ЛДИ, завершающейся рассматриванием в зеркале собственной могилы сквозь дощатый гроб и толщь земли погасшими навсегда глазами и расслышиванием оглохшими — и тоже навсегда — ушами весеннего соловья:

И ни папа, ни мама
На могилку не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоет.


Сыграно: сказано, услышано, увидено. Небытие в просцениуме жизни. Артистизм как множество творческих арт-умений. Словомузыка, словожест — судьба. Смертно-посмертная судьба, но свидетельствующая об этой жизни в её критическом — личном — перерешении. В высшей мере человеческое занятие.

Такая вот драматургия. Пристальней в нее вглядимся.
Прав Мераб Мамардашвили: «Человек начинается с плача по умершему». Собака тоже плачет (у Есенина: «Покатились глаза собачьи // Золотыми звездами в снег») по утопленным своим собачьим деткам. Но тогда она — уже человек, потому что преодолела бесслезную свою звериность.

[абрикос]

Плач по умершему... Но плач этот всегда по себе самому, потерявшему в себе другого.
Уменьшение собственной жизни? Нет! Ее приращение, потому что произошло удвоение опыта: встреча опытов — своего-чужого, чужого-своего. Опытов культур умирания как радикального опыта культуры. Но это следует объяснить. Смерть как культурный акт? Смерть как личный опыт, а культура — всеобща. Всеобщеличный опыт? И здесь следует объясниться.

Сначала о личном. Стоять у последней черты, заглядывая за предел? Но и — оглядываясь назад: радикально переосмысливая, заново — мгновенно и сфокусированно — проживая свершающуюся жизнь, заново ее перерешая. И теперь уже окончательно. И тогда смерть, если всерьез внять Марине Цветаевой, — самое верное свидетельство того, что ты действительно жил. Что жизнь была. Что была эта — твоя! — жизнь.

Или — родственное: «Неужели я настоящий, // И действительно смерть придет?» (Мандельштам).

Жалко себя настоящего. Потому что только настоящее смертно. И тогда недействительное (небытие) свидетельствует о действительном во всех его подробностях, в самодостаточной исчерпанности прожитого времени.

И тогда же — вовсе не странно, что слова действительно и смерть рядом. Они окрашивают в бытийственно-небытийственные тона друг друга по противоположности: смерть действительна, а действительность, милая и дорогая, эфемерна. Да и в этом, призрачном своем качестве — каждое мгновенье на излете: «Когда б не смерть, то никогда бы // Мне не узнать, что я живу» (он же).

Может быть, самое человеческое в человеке — это мучительное обдумывание и неодолимое обговаривание вопроса вопросов: как свою конечную, ограниченную датой рождения и датой смерти, жизнь приобщить к вечности, представить миг продленным навсегда и навезде — без до и после, права и лева, низа и верха}. (И верха тоже?). Навечно — в свершении времен и пространств. Может быть, это и есть смысл жизни в культуре, единственная созидательная боль человеческого существования? Но можно ли сыграть боль? Да, — если личное переживание смерти претворить в со-переживание с другим.

[абрикос]

«На стёкла вечности уже легло // Мое дыхание, мое тепло» (снова он). Мое — личное, а Вечность — одна на всех.

Не так ли каждая эпоха, каждый народ (каждый человек — это уж само собой) решают эту задачу по-своему, пестуя свой собственный опыт, но и собирая эти свои опыты в опыт человеческий? Чают собрать. Но чаяния эти мало помогают сим несчастным достойно жить и достойно умирать. Не потому ли ars moriendi («искусство умирания») непрестанно воспроизводится в новых обличьях, в новых опытах?

Каждый такой опыт, как уже сказано, неповторим и не сводим к другому. (Вспомним: самоослепление Эдипа, смерть — «чашу эту мимо пронеси» — Учителя из Галилеи, исповедально-покаянный опыт Августина, отречение Галилея, смерть Ивана Ильича, протокол о собственном умирании академика Ивана Петровича Павлова...) Прибавлю к этому нескончаемому ряду столь же бессчетные безымянные опыты умираний, которые, если запомнились, вошли в семейные предания, хотя и не стали литературой.

Но всем им суждено встретиться. А встречи этих уникальных опытов, их сретенья, их взаимопреобразующий диалог и есть культура, её история; совместная жизнь сознаний, жизнь культур в их со-бытии — в их единстве и единственности. (Здесь необходимы отсылки к фундаментальным обдумываниям культуры (истории культуры) как диалога культур: М. Бубер, Л. Выготский, М. Бахтин, В. Библер.)

У смертной черты... Это еще означает и то, какую жизнь принесет человек к порогу небытия, с чем придет и что предъявит. И тогда вновь — от смерти к жизни. Тогда древнеримское Memento mori («Помни о смерти») или, что почти то же, Memento vivere — «...о жизни», можно отнести к каждому моменту человеческой жизни: ведь час смерти не известен, потому и готовым к ней надо быть ежемгновенно. Это — личная готовность (№ 1). Но и — всечеловеческая тоже, потому что и человечеству есть что предъявить на Страшном суде в своё покаянное оправдание (напри-


мер, «Дон Кихота» Сервантеса как своего ходатая на этом суде. Коллективного Дон Кихота, а выдуманного одним из многих испанцев — Сервантесом. Так считал Ф.М. Достоевский).

Так — у смерти на миру, на Страшном суде — встретились опыт личный и опыт всечеловеческий. И нашли общий язык.

Почему? Потому что человек в момент высшего сосредоточения всех своих жизненных сил в перспективе смертного мига должен быть понят как формообразователь культуры, гармонизирующий предкультурный хаос в творческом акте созидания — в про-из-ведении.

Текст чтят, а произведение читают. Почитатель становится читателем. (Гете говорил: «Нужно умереть, чтобы иметь много жизней». Что это значит? — умереть в артефактах цивилизаций, чтобы ожить в культурах как в творящих жизнях.)

Ещё раз Мамардашвили: «Акт чтения как жизненный акт». Жизнесложение из ответов на последние вопросы бытия.

Но произведению и тексту как произведению предшествует творческое обретение в себе-индивиде — автора и в себе-индивиде — читателя. (Камер-юнкер по фамилии Пушкин — еще не автор Пушкин, сочинитель стихов. Юнкер должен еще только выработаться в поэта: каждый раз вырабатываться — заново и вновь — перед каждым новым произведением. Автор стихотворения к А.П. Керн — Пушкин-поэт, а автор дневниковой записи про это — Пушкин другой. Бытийствующий Пушкин и Пушкин бытующий. То же с хозяином домашней библиотеки: от владельца — к читателю. От книжной полки — к «берегу письменного стола» (И. Сельвинский).

Речь, стало быть, идет о Про-из-ведении как Происхождении Мастера (автора — читателя), то есть о «культуре как плодотворном существовании» (Пастернак). В свете Танатоса (и Эроса тоже: текст как предмет любования в момент его рождения) в его культуротворящих возможностях.

Но прежде всего речь идет о Про-из-ведении лирическом — о слове Поэта, «заложника вечности», но пленника времени (Пастернак). И тогда тире меж датой рождения и датой смерти преображается в дефис «смертной жизни» («жизненной смерти» — vita mortua).

[абрикос]

Но почему все-таки слово Поэта? Об этом — чуть позже.

И звезда с звездою говорит.
(М. Лермонтов)

Созвучие звезд. Сложение созвездий. «Небо в алмазах», хотя и «с овчинку» — в последний миг. И лишь потом — белые журавли, белые журавли на следующее — уже без меня — утро. Для всех оставшихся.

Сейчас тема «У смертной черты» становится трепещущей живо, потому что свершенный XX век студит нас своим дыханием, дыша в наши «круглые затылки» — у кого седые, а у кого и вовсе лысые.

И в самом деле: минувший век — век чудовищных аннигиляции бессчетных жизней. (Каждый нормальный эти леденящие душу перечни хорошо держит в памяти.) Искусство личного умирания уступило место ремеслу умерщвления целых популяций в их нечеловеческой неразличимости. И сейчас тоже. Или близко к тому...

«Отряд не заметил потери бойца» (Светлов). А потом и... отряда.

Дальше — больше.

Даниил Хармс: «Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам...»

Смешно? Что-то не очень. Сплошь — «умертвил». Десакрализация тайны (таинства смерти). Личной, прикровенной. Sacra-венной...

Близкое, хотя и контрастно иное, читаем у Александра Введенского, тоже ОБЭРИУта, в пьесе «Елка и Ивановых» (1938 год; вероятно, по пятам только что ушедшего):
«Володя Комаров (мальчик 25 лет. Стреляет... себе в висок). Мама, не плачь. Засмейся. Вот и я застрелился [...]
Петя Перов (мальчик 1 года). Ничего, ничего, мама. Жизнь пройдет быстро. Скоро все умрем [...]


Дуня Шустрова (девочка 82 лет). Я умираю, сидя в кресле. [...]
Миша Пестров (мальчик 76 лет). Хотел долголетия. Нет долголетия. (Умер.)
Нянька. Детские болезни, детские болезни. Когда только научатся вас побеждать (Умирает)».

Такой эпилог. Все — девочки и мальчики. Независимо от паспортного возраста — в зеркале вечности... Время стянуто в мгновение, зыблемое на глади незыблемого вневременья.

Но бытийственный (рефлексивный) план зеркально гомологичен плану жизни — жизненному пути, состоящему из «дней без числа». Образ тюрьмы: «Я думал в тюрьме испытывать время. Я хотел предложить и даже предложил соседу по камере попробовать точно повторять предыдущий день, в тюрьме все способствовало этому, там не было событий. Но там было время. Наказание я получил тоже временем.

Наш календарь устроен так, что мы не ощущаем новизны каждой секунды. А в тюрьме эта новизна каждой секунды, и в то же время ничтожность этой новизны, стала мне ясной. Я не могу понять сейчас, если бы меня освободили двумя днями раньше или позже, была ли бы какая-нибудь разница. Становится непонятным, что значит раньше или позже, становится непонятным все».

Только одно настоящее (как у Августина) или... вечное? Настоящее в вечном? Сумма ежедневных адекватностей «Я и я» в Я, а время движется. И каждый знает — куда... В случай смерти. В последнее событие. Спиридоновы Хармса и «дети» Введенского — «отражения» их исторических авторов: один ушел, а другой пропал. Но оба воскрешены читателями-друзьями. Для Введенского это: М. Малич и Г. Викторова (их вдовы) — философ Я. Друскин — литературовед М. Мейлах... жертвовали собою, но спасли их. И тогда никто не ушел и ничто не пропало. Оба в смертном бытийствовании культуры. «Обманувшие время» (Константин Кедров).

«еду, еду на коне // страшно страшно страшно мне // я везу с собой окно // но в окне моем темно» (снова А. Введенский).

Зеркало, стекло, окно, око... Око души, видящее себя же. Черный человек из есенинского Зазеркалья. Зеркало, разбитое вдребезги. Что там?

[абрикос]

[quote]

Кстати, еще о звездах: «Звезда бессмыслицы» (он же);
«И звезда с звездой не говорит» (Мандельштам).

Но все эти звезды — звезды нашего небосвода, и потому это небо — небо над нашей землею. Чужих небес не бывает, как, впрочем, и чужой Земли. Но на родной земле есть безымянные — ничьи — могилы...

И где-то на краю вопиет душа по восстановлению забытой тайны личного умирания. С тем большей силой вопиет, с чем большей основательностью скрадены эти личные смертные тайны. Как у Хармса или Введенского, например, — людей божественно чутких и человечески добрых.

Изысканный Георгий Шенгели обратил внимание на эту наворачивающуюся жуть еще раньше — сразу после 17-го, хотя и завершил спустя многие годы. Жуть, отлитая в неукоснительный сонет, становится еще тошнотней («Мать», 1933 год):

Был август голубой. Была война.
Брюшняк и голод. Гаубицы глухо
За бухтой ухали. Клоками пуха
Шрапнельного вспухала тишина.

И в эти дни, безумные до дна,
Неверно, как отравленная муха,
По учрежденьям ползала старуха,
Дика, оборвана и голодна.

В ЧК, в ОНО, в Ревкоме, в Госиздате
Рвала у всех, досадно и некстати,
Внимание для бреда своего.

Иссохший мозг одной томился ношей:
«Сын умер мой... Костюм на нем хороший...
Не разрешите ль откопать его?»

А далее (не лишне повторить) — тьмы и тьмы безмогильно-безымянно погребенных, не замеченных целой страной, страной же и убитых в лице (лучше сказать — в харях) ее куражных палачей.

Право умереть лично — попрано. И право на личную могилу — тоже. Только слово поэта может это право восстановить. И восстанавливает.


Разновеликие поэты: солнечной яркости, но и спутники солнца; лунного свечения, но и спутники Луны; фосфоресцирующие сполохи... Объединившиеся (в замысле) в антологию (точнее сказать — танатологию) XX века, но в виду неведомого, хотя и начавшегося XXI и в отсветах всех предшествующих столетий русской поэтической культуры.

...Впрочем, как бы там ни было, но... «до смерти хочется жить» (Мандельштам).

Только Поэт, умерший в собственном Про-из-ведении, в отличие от того англичанина, способен увидеть в зеркале свое отражение. И... тростью его в него — в Черного человека. В себя?

...Посмертно живой...
И мы тоже: его читатели, его со-авторы. Смертельно живые. Умираем, чтобы потом вновь и вновь...

[абрикос]

Даниил Хармс: «Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам...»

Смешно? Что-то не очень. Сплошь — «умертвил».

Смешно. Можно и так сказать, но конечно смех в данном случае трагический. Вся бессмысленность человеческой жизни, в ее погруженность в быт и мелкие проблемы, предстает жалкой только радом со смертью, актом смерти. Человеку свойственно это не замечать - ибо иллюзия что времени много, а о смерти думать не стоит.

Где-то я прочла о том что Смерть это лучший друг Человека. В смысле Мерила Действия и Смысла.

[Юана]

Сообщение от абрикос

Где-то я прочла о том что Смерть это лучший друг Человека. В смысле Мерила Действия и Смысла.

Читала когда-то К. Чапека "Средство Макропулоса".
Эмилия Марти, очаровавшая Европу своим божественным голосом, была уличена в совершении преступления и оказалась в роли подсудимой. Известной певице было предъявлено незаслуженное, тяжкое и унизительное обвинение в мошенничестве и подделке документов с корыстной целью. Эмилию обвиняли в том, что она подделала собственный почерк.
Эпизод судилища. Действие происходит в комнате частного дома, обставленной как зал настоящего суда. Председатель суда спрашивает обвиняемую Эмилию Марти:
- Сколько вам лет?
- А как вы думаете?
- Лет тридцать?
- Нет, больше.
- Итак, год рождения?
- Тысяча пятьсот восемьдесят пятый.
Председатель вскочил:
- Ка-кой?!.
- Тысяча пятьсот восемьдесят пятый.
Председатель плюхнулся на стул. Но потом решил, что ослышался или Эмилия Марти оговорилась. Конечно же, речь идет о 1885 годе! Но вовсе не о 1585! Марти вроде бы не сумасшедшая и, похоже, не старается его разыграть. А потому он уточняет:
- Значит, вам сейчас тридцать семь лет, не так ли?
- Нет. Триста тридцать семь.
- Я настоятельно предлагаю вам отвечать серьезно. Назовите свой возраст.
- Триста тридцать семь лет.
- Это переходит все границы! А кто был ваш отец?
- Иеронимус Макропулос, лейб-медик императора Рудольфа Второго.
- Тысяча чертей! Я с ней больше не разговариваю! - возмутился председатель и передал право допрашивать обвиняемую одному из присяжных.
Но Эмилия Марти (она же изначальная Элина Макропулос) говорила правду. Когда ей было 16 лет, ее отец лейб-медик Макропулос составил рецепт долголетия для своего императора. Но тот, боясь отравиться, велел врачу испытать средство на его юной дочери.
И вот сменялись эпохи и императоры. А она жила, оставаясь молодой и очаровательной, за столетие она старилась всего на 7 лет! Элина Макропулос меняла страны, занятия, имена. Но вот время действия средства истекло, она вернулась в свой собственный дом уже под именем Эмилии Марти. Вернулась за рецептом отца и была поймана, как вор! И вот великая певица предстала в роли обвиняемой.
Присяжные (среди которых был и прямой наследник Эмилии, ее праправнук, влюбившийся в свою молодую и неотразимую прапрабабушку) и председатель превратились в заговорщиков, потому что решили обманным путем отобрать рецепт долголетия.
Вначале все с жадностью ухватились за чудотворное средство, дающее возможность прожить 300 лет!
Но потом один из заговорщиков сказал, что нужно обнародовать рецепт и отдать это сокровище всем людям. Все люди, сказал альтруист, имеют одинаковое право на жизнь, которая так коротка:
- Это так грустно, господа. Посудите сами: человеческая душа, жажда познания, мысль, труд, любовь, творчество, все, все... И на все - шестьдесят лет! Ну что успевает человек за шестьдесят лет? Чем насладиться? Чему научиться? Не дождешься плодов с дерева, которое посадил. Не научишься всему, что человечество узнало до тебя. Не завершишь своего дела, не покажешь примера... Умрешь, будто не жил! Господи, до чего жизнь коротка!.. Что такое идея загробной жизни и бессмертия души, как не страшный протест против краткости жизни? Никогда человечество не мирилось с этой звериной долей. С ней нельзя мириться, она слишком несправедлива! Человек - не черепаха и не ворон, ему нужно больше времени...
Другой же отказался от 300-летия, сказав:
- Благодарю покорно! Триста лет быть чиновником или вязать чулки?!. Большинство полезных профессий основано на несовершенстве знаний отдельного человека.
Другой, подумав, тоже решил не поддерживать возможность человечества жить 300 лет:
- Юридически и экономически это абсурд. Вся наша система зиждется на краткосрочности жизни. Возьмите, например, договора, пенсии, страхование, наследственное право. Да мало ли что еще! А брак? Голубчик, кто же захочет жениться на триста лет?!. Кто же заключит договора на триста лет?
Вы анархист, милый мой, - сказал этот человек альтруисту. - Вы хотите разрушить весь установившийся общественный строй!
Третий, поддержав это мнение, вставил и свое:
- А потом, по истечении трехсот лет каждый захотел бы снова омолодиться.
- И фактически жил бы вечно, - подхватил предыдущий оппонент.- Этак не выйдет!
Но альтруист был убежден, что выход из такого положения нашелся бы:
- Вечную жизнь, - сказал он, - можно было бы запретить!
Прожив 300 лет, все должны будут умирать!
На это ему немедленно и справедливо возразили:
- Вот видите! Из соображений гуманности вы бы запрещали людям жить.
И Эмилия не в восторге от своего существования. Эмилия давно опустошена. Она говорит об отчаянии, которое охватывает человека, живущего очень долго в одном и том же теле:
- Скука. Нет, даже не скука. Это... это... О, у вас людей, для этого просто нет названия! Все кругом так глупо, не нужно, бесцельно! Вот вы здесь... а будто вас и нет. Словно вы вещи или тени. Что мне с вами делать?.. Умереть или выйти за дверь - это одно и то же. Мне безразлично, есть что-нибудь или нет. А вы так возитесь с каждой дурацкой смертью! Нельзя, не надо человеку жить так долго!.. Это невыносимо! До ста, до ста тридцати еще можно выдержать, но потом... Потом начинаешь понимать, что душа умирает... Потом уже невозможно ни во что верить. Ни во что! И от этого так скучно... Для вас все имеет свой смысл. Для вас все имеет определенную цену потому, что за ваш короткий век вы всем этим не успели насладиться... Невозможно надеяться, творить или просто глазеть вокруг триста лет подряд. Это никто не выдержит. Все опостылеет. Опостылеет быть хорошим и быть дурным. Опостылеет небо и земля.

Эмилии Марти ее жизнь опостылела. Но зачем же она проникла в свой собственный дом за средством, продлевающем жизнь? Зачем ей рецепт Макропулоса? Неужели она, разочарованная, давно страдающая от опустошенности, испытывающая ужас одиночества, хочет принять снадобье, чтобы начать свое новое мучение длиною в следующие 300 лет? Зачем она хочет продлить то, что уже ей опостылело, то, что мерзко, ненужно, бесцельно?
Эмилия Марти на это вопрос ответила честно:
- Потому что я страшно боюсь смерти...
- Господи, значит, от этого страха не избавлены и бессмертные? - вокликнул один из присутствующих.
- Нет, не избавлены.
Но Эмилия Марти все же преодолела страх. Та жизнь, которую она вела, все же оказалась страшнее смерти...

Никто не захотел воспользоваться возможностью жить 300 лет и стать собственником чудодейственного рецепта. Только юная Кристина взяла подаренный ей рецепт.
Для чего? Для того, чтобы на глазах у всех... сжечь его в пламени свечи...

[ninniku]

Прикольно другое. Что каждый человек, по переходу в ТМ сразу после смерти ВСЕ СРАЗУ ВСПОМИНАЮТ. Откуда такое утверждение? Сотни опытов в регрессивном гипнозе А сейчас вероятно уже десятки тысяч. Ведь опыт повторен в разных странах и подтвердился....