Агни Йога (Живая Этика), Теософия, наследие семьи Рерихов, Е.П.Блаватской и их Учителей
Forum.Roerich
Живая Этика (Агни Йога), Теософия

Правила форума Справка Расширения Форум
Регистрация :: Забыли пароль?

Поиск: в Google по Агни Йоге

Создать новую тему Ответ
Показать только "Спасибо!"
Показать важные сообщения
 
Опции темы Опции просмотра
Старый 19.08.2008, 05:08   #1
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Женщины-поэты

Мадонна блокадного Ленинграда - Ольга Берггольц

Юная:


Зрелая:


Друзья твердят: "Все средства хороши,
чтобы спасти от злобы и напасти
хоть часть Трагедии,
хоть часть души..."
А кто сказал, что я делюсь на части?

И как мне скрыть - наполовину - страсть,
чтоб страстью быть она не перестала?
Как мне отдать на зов народа часть,
когда и жизни слишком мало?
Нет, если боль, то вся душа болит,
а радость - вся пред всеми пламенеет.
И ей не страх открытой быть велит -
ее свобода,
та, что всех сильнее.

Я так хочу, так верю, так люблю.
Не смейте проявлять ко мне участья.
Я даже гибели своей не уступлю
за ваше принудительное счастье...

16 мая 1910 года в Петербурге в семье обрусевшего немца врача Фридриха (Федора) Берггольца родилась дочь, которую назвали красивым русским именем – Ольга. Родители хотели, чтобы их дочь пошла по стопам отца – выучилась на доктора. Но революционные вихри внесли свои коррективы. На Невской заставе, где жили Берггольцы, постоянно что-то происходило – покой обитателям этой окраины столицы только снился.

Сразу после победы революции семье пришлось нелегко. Это раньше можно было мечтать об институте благородных девиц, Ольга же пошла в обычную трудовую школу. Но уже тогда в подростковом возрасте проявилось ее умение подмечать мелочи, из которых потом складывается что-то большее и желание выразить свои мысли в поэтической форме.

Ольге едва исполнилась пятнадцать, когда она пришла в литературное объединение рабочей молодежи «Смена». Это был просто пир для поэтов, ведь в рабочий клуб, где собирались молодые ребята, часто заглядывали такие выдающиеся поэты, как Владимир Маяковский, Эдуард Багрицкий, Иосиф Уткин. Учиться у таких мастеров, что называется, вживую, было не просто хорошей школой. Поэты помогали молодежи открыть для себя тот мир, который зачастую скрыт от нелюбопытных глаз.

Именно в «Смене» Ольга познакомилась с Борисом Корниловым, который был старше ее на три года. Борис, сын сельского учителя из нижегородской глубинки, приехал в Ленинград в конце этого же, 1925 года, с надеждой показать свои стихи Сергею Есенину. Не успел. Но о его поэзии, сочной и яркой, заговорили. Уже через год он считается самым перспективным дарованием литературного объединения.

Конечно, юная Ольга влюбилась в Бориса. А он, поначалу не очень обращавший внимание на эту хрупкую (почти светящуюся от худобы) девчушку, в конце концов, попривык к ней, а потом и ответил взаимностью на ее светлое чувство. Они вместе отправились на учебу на высшие курсы при Институте истории искусств, а потом с его, Бориса, благословления, Ольга поступила на филологический факультет Ленинградского университета.

Их семейная жизнь длилась не долго, хотя и осталась в дочери Ирине. Борис несколько «зазвездился» и объявил супруге, что они «не сошлись характерами». В 1930 году после окончания института Ольга по распределению уезжает в Казахстан, где работает корреспондентом газеты «Советская степь». Заодно она пишет свою первую книжку, которая называется «Глубинка». Она выходит в 1932 году. Уже тогда Ольга была замужем за Николаем Молчановым, с которым вместе училась в университете. А Борис, после написания песни, которая начинается со слов «Нас утро встречает прохладой» становится необычайно популярным и потихоньку спивается.

Отработав два года, Ольга возвращается в Ленинград, устраивается работать на завод «Электросила», редактором многотиражной газеты. Их союз с Николаем Молчановым рождает у Ольги столько вдохновения, что она с головой уходит в творчество.

Но черная туча уже омрачает их будущее. После убийства Кирова в Ленинграде очень неспокойно, чистки идут одна за другой. И Борис Корнилов становится одной из мишеней – особенно после того, как он «неправильно» изложил политику партии в поэтическом размышлении «Последний день Кирова». Его арестовывают, а через некоторое время черный воронок увозит в камеру и Ольгу. Официально, по ложному доносу. Скорее всего из-за давней связи с Борисом. И это несмотря на два обстоятельства: во-первых, они давно в разводе, а во-вторых, она находится на пятом месяце беременности.

А дальше – допросы, постоянные избиения, острая боль оттого, что преднамеренно бьют ногами по животу, чтобы убить ребенка. И звери в человечьем обличье добиваются своего – ребенок так и не появляется на свет.

Где найти в себе силы, чтобы пережить все это? И даже освобождение в июле 1939 года, не добавило ярких красок: «О, грозный вечер возвращенья, / когда, спаленная дотла, / душа моя не приняла / ни мира, ни освобожденья». Эти строки Ольги Берггольц из далекого 1939 года, мы узнали гораздо позже, спустя несколько десятилетий…

Но жизнь есть жизнь. Ольга нашла в себе силы не стать затворницей, не заниматься самоедством. И очень большую роль в этом сыграл Николай Молчанов, который, по словам Ольги, «своей любовью небывалой меня на жизнь и мужество обрек...» Но и это счастье оказалось очень коротким – война…

Они воевали почти рядом. Он – в промерзших окопах, она – в радиостудии, где со своими стихами почти ежедневно обращалась к героическим защитникам Ленинграда. Ее «Февральский дневник» оказался гораздо сильнее фашистских снарядов, костлявой руки голода, безвозвратности потерь. Это был вечный огонь надежды, мужества, желания жить всем смертям назло. И есть высшая справедливость в том, что именно Ольга Берггольц нашла те проникновенные строки, которые переживут ее в веках. Эти шесть слов знает каждый уважающий себя человек.

«Никто не забыт, ничто не забыто»…

Нет слов, чтобы описать то, что Ольга Берггольц сделала для осажденного Ленинграда. Ее называли ласково и «Муза» и «Мадонна блокады», но самым дорогим подарком были для нее немудреная народная фраза: «Наша Оля»… Ах, как она умела находить сердечные слова, не мудрствуя лукаво – «Что может враг? Разрушить и убить. И только-то. А я могу любить...».

Сегодня, когда начинающие поэты спрашивают о том, как нужно писать строчки, которые могут будить лучшие чувства, мне всегда приходит на память эта строка. И я говорю: «Не надо «наворачивать» в свое произведение строки, понятные только вам. Не перегружайте поэзию «цветистостью» и такими оборотами, которые подчеркивают не вашу «ученость», а скорее безвкусие. Напишите просто: «Что может враг? Разрушить и убить. И только-то. А я могу любить...»

Нет нужды перелистывать все страницы очень непростой жизни этой удивительной женщины. Возьмите ее стихотворения и они откроют вам совершенно другой мир. Мы часто жалуемся на жизнь – нам вечно чего-то не хватает – то денег, то времени, то человеческого отношения. Мы просто разучились ценить то, что имеем… И пусть стихи Ольги Берггольц для кого-то покажутся слишком горьким лекарством, но они нужны. Они очищают душу.

Ольга Федоровна Берггольц, к счастью, увидела самую дорогую для себя книжку «Голос Ленинграда», которая вышла к 30-летию Великой Победы. А 13 ноября 1975 года великого поэта людской скорби не стало. Именем Ольги Берггольц названа улица в Невском районе Санкт-Петербурга. На улице Рубинштейна, 7, где она жила, открыта мемориальная доска. Ещё один бронзовый барельеф её памяти установлен при входе в Дом радио.

Если вам доведется в Ленинграде побывать на Волковом кладбище, обязательно разыщите так называемые Литераторские мостки, где похоронена «Мадонна блокады». Цветы на ее могиле появляются в любое время года. Ленинградцы и спустя три десятилетия после ее кончины не забывают «свою Олю»…

ОТВЕТ

А я вам говорю, что нет
напрасно прожитых мной лет,
ненужно пройденных путей,
впустую слышанных вестей.
Нет невоспринятых миров,
нет мнимо розданных даров,
любви напрасной тоже нет,
любви обманутой, больной,
ее нетленно чистый свет
всегда во мне,
всегда со мной.

И никогда не поздно снова
начать всю жизнь,
начать весь путь,
и так, чтоб в прошлом бы - ни слова,
ни стона бы не зачеркнуть.
__________________
Счастливой, нам всем, охоты

Последний раз редактировалось ninniku, 19.08.2008 в 09:30.
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Старый 19.08.2008, 08:33   #2
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Женщины-поэты

АННА АНДРЕЕВНА АХМАТОВА
Мой милый, что тебе я сделала?

Образ художественный:


и облик фотографический. Пусть такой и останется, молодой и таинственной:



Настоящая фамилия Горенко. Русская поэтесса. Автор многих поэтических сборников: «Чётки», «Бег времени»; трагического цикла стихов «Реквием» о жертвах репрессий 1930 х годов. Много писала о Пушкине.
Кто то из российских остроумцев, пройдя сквозь горнило войн XX века, сталинских лагерей, шутливо заметил в годы, когда чуть чуть отпустило: «В России нужно жить долго». Ахматова, как оказалось, родилась в рубашке. Редкий баловень судьбы, она умудрилась дожить до седых волос и умереть в своей постели, обладая опасным для жизни даром - даром поэта. Словно какой то ангел хранитель задался целью пронести сквозь опалённые годы России эту «реликвию» потерянной навсегда прежней, уже почти легендарной культуры. И Ахматова постоянно ощущала эту «жизнь взаймы», жизнь «за кого то».

Её жизнь казалась более длинной, чем у любой другой женщины, родившейся и умершей в одно с ней время, потому что она с лихвой была насыщена событиями, потому что не просто включила в себя, а сразила собой несколько исторических эпох, потому что Ахматова пережила многих своих близких, единомышленников, друзей и врагов. Весь цвет русской культуры сгинул, а она жила, словно была облечена великой миссией донести до поколения шестидесятых лицо своего времени. «XX век начался осенью 1914 года вместе с войной так же как XIX начался Венским конгрессом. Календарные даты значения не имеют...» Возможно, она интуицией большого поэта, написав эти строки, прозрела вместе с её смертью уйдёт целая эпоха закончится навсегда «серебряный век» русской литературы.

Первые воспоминания Ахматовой связаны с Царским Селом, куда большая семья Горенко переехала в 1890 году из Одессы. Этот пушкинский уголок, по словам нашей героини, был для неё то же, что Витебск для Шагала — исток жизни и вдохновения. Здесь одиннадцатилетняя Аня написала свои первые стихи, здесь же, назло отцу, выразившему неудовольствие по поводу первых публикаций дочери, она придумала звучный псевдоним Ахматова. «И только семнадцатилетняя шальная девчонка могла выбрать татарскую фамилию для русской поэтессы...» Сама Анна Андреевна много писала о своей матери, которая якобы имела предком хана Ахмата и на котором будто бы закончилось на Руси монгольское иго. Возможно, это всего лишь легенда, но восточная внешность поэтессы и её царская стать могли служить весомыми фактическими доказательствами её рассказу.

Подруга Ахматовой В.С. Срезневская вспоминала: «...характерный рот с резко вырезанной верхней губой тонкая и гибкая, как ивовый прутик, с очень белой кожей она (особенно в воде Царскосельской купальни) прекрасно плавала и ныряла, выучившись этому на Чёрном море... Она казалась русалкой, случайно заплывшей в тёмные недвижные воды Царскосельских прудов. Немудрёно, что Николай Степанович Гумилёв сразу и на долгие годы влюбился в эту, ставшую роковой, женщину своей музы...»

В начале десятых годов Ахматова вышла замуж за известного поэта Гумилёва. Она долго, целых семь лет, отвергала ухаживания пылкого влюблённого, но, наконец, всё же решилась на брак.

Николай Гумилёв, человек крайне деятельный, упорный, романтичный, сразу взял под опеку поэтическое дарование своей молодой жены. Он считался мэтром в литературных кругах, к его суждениям прислушивались, а у Анны к тому времени было напечатано всего лишь одно стихотворение в парижском журнале «Сириус», да и то заботами мужа. Под непосредственным руководством Гумилёва был собран и первый сборник поэтессы «Вечер», состоящий из 46 стихотворений.

.

Но ни общность интересов, ни горячая любовь не сделали этот союз счастливым. Они были слишком равновеликими личностями, слишком даровитыми, чтобы прощать друг другу и терпеть. Ахматова тяжело страдала от бесконечных измен мужа, он же не мог смириться с тем, что его хрупкая жена ничуть не уступает ему в поэзии, а может быть, даже и превосходит его, признанного поэта. Вскоре после рождения сына Левы они расстались. Надо сказать, что Ахматовой не везло с мужчинами, а вот сыном Анна Андреевна по праву могла гордиться. Лев Николаевич Гумилёв прожил долгую и очень насыщенную жизнь, оставив потомкам серьёзные труды по истории и этносу.

Творчество молодой Ахматовой тесно связано с акмеизмом, зачинателями которого, протестуя против символизма, стали, конечно, Гумилёв и Городецкий. Однако ещё Блок выделил Ахматову из узких рамок этого литературного течения, назвав её единственным исключением, не только потому, что она обладала ярким талантом ,её любовная лирика была полна глухих предчувствий. Ахматовой словно дано было слышать поступь истории, подземные толчки глобальных землетрясений, которые улавливают лишь кошки и собаки, да аквариумные рыбки. Ощущение непрочности бытия является, пожалуй, определяющим мотивом в лирике предреволюционных лет.


Прозрачная ложится пелена

На свежий дёрн и незаметно тает.

Жестокая, студёная весна

Налившиеся почки убивает.

Но ранней смерти так ужасен вид,

Что не могу на божий мир глядеть я,

Во мне печаль, которой царь Давид

По царски одарил тысячелетья.


Этот мистицизм с годами у Ахматовой развивался, создавались даже некие теории дат и совпадений. Октябрьским днём 1964 года, когда был смещён Хрущёв, Ахматова так прокомментировала это событие: «Это Лермонтов. В его годовщины всегда что то жуткое случается. В столетие рождения, в 14 м году, Первая мировая, в столетие смерти, в 41 м, Великая Отечественная. Сто пятьдесят лет дата так себе, ну, и событие пожиже. Но всё таки, с небесным знамением...»

Катастрофы общественных преобразований уготовили Ахматовой и личные испытания. В 1921 году по обвинению в контрреволюционном заговоре был казнён Гумилёв. Тридцатые годы во время непрерывных арестов её сына, студента Ленинградского университета, и третьего мужа Николая Лунина. Сама она тоже жила в постоянном ожидании «чёрного воронка». Из длинных и горестных тюремных очередей, в которых она провела семнадцать месяцев, родилась её знаменитая поэма «Реквием», опубликованная впервые спустя пятьдесят лет после её создания. А в те годы Ахматова даже не доверяла текст бумаге, только немногим избранным она в собственной квартире записывала обрывки стиха и тут же по прочтении сжигала листок. «Это был обряд: руки, спичка, пепельница обряд прекрасный и горестный...» вспоминала Лидия Чуковская о знакомстве с «Реквиемом».

В страшные годы испытаний стальной характер Ахматовой проявился во всю мощь. Именно тогда, не имея возможности не только печататься, но и просто писать, Анна Андреевна пережила настоящий творческий взлёт. Её лирика поднялась до истинно шекспировских масштабов. Ахматова не считала, что происшедшее в стране временное нарушение законности, заблуждения отдельных лиц. Для неё это была катастрофа вселенская, основательное разрушение человека, его нравственной сути.

Живя под непрерывной угрозой меча, висящего на волоске, Ахматова, однако, уцелела, по непонятным причинам не попала в застенок. Говорят, Сталин звал её «Эта монахыня». Видимо, он уловил суть её цельного характера. Ахматова была настолько внутренне сдержанна и самодостаточна, что мы не отыщем в её жизни бурных романов, срывов, объяснений. Все любовные скандальчики остались в предреволюционных годах. Роман с Борисом Анрепом, который в 1923 году отплыл в Англию, роман с Артуром Лурье, который тоже сбежал за границу с актрисой Ольгой Судейкиной, ставшей позже героиней «Поэмы без героя» под именем Путаницы Психеи, нелепый, скорый брак с Владимиром Шилейко. О нём сама Ахматова, посмеиваясь, рассказывала, что в те годы для регистрации брака достаточно было лишь заявления о совместном проживании. Шилейко взял на себя эти пустые формальности. «Но когда после нашего развода некто, по моей просьбе, отправился в контору уведомить управдома о расторжении брака, они не обнаружили записи...»

Последний муж Николай Лунин
после сталинских застенков к Ахматовой тоже не вернулся. Вот, пожалуй, и все любовные истории знаменитой поэтессы. Никогда не растрачивала она свой пыл на мужчин, весь её трепет, чувства ушли в стихи.

Как то уже в конце жизни при Ахматовой зашёл разговор о женщинах ” дескать, куда девались нежные, неумелые, притягательные своей беспомощностью женщины, те самые слабый пол. Ахматова достаточно грубо перебила светскую беседу. «А слабые все погибли. Выжили только крепкие». Она была порой несдержана, любила анекдоты, любила выпить, любила ввернуть в беседу образчики разговорного стиля. Однажды, когда по ходу разыгрываемой Раневской и ею сценки должно было прозвучать нецензурное слово, она предупредила его замечанием: «Для нас как филологов не существует запретных слов». И строчки:


Ты уюта захотела,

Знаешь, где он твой уют?


недвусмысленно отзываются интонацией «крепкого выражения».

Анна Андреевна, как отмечают очевидцы, не писала стихи, а их записывала, работала отрывками. «Непрерывность обман», говорила она; «все равно с чего начинать». Если строчка не рождалась, она её пропускала, через некоторое время вновь возвращаясь к трудному месту. Её лирика и напоминает по ритму как бы записи на клочках бумаги, начатые едва ли не с полуслова. Она писала будто бы без всякой заботы, то ли для себя, то ли для близкого человека. Такая манера свойственна была ей всегда, но в позднем творчестве она усилилась.

Ахматова всегда гордилась, что не покинула страну в годы испытаний. Проникновенные строки она посвятила родине, народу. Она всегда осознавала своё подвижничество и воспринимала поэтический дар, как особую мученическую миссию. Когда разразилась травля И. Бродского, Ахматова с усмешкой промолвила: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого то специально нанял». А на вопрос о поэтической судьбе Мандельштама, ответила: «Идеальная».

Однажды Ахматова прочла в книге одного американца, что в 1937 году она жила в Париже. Анна Андреевна быстро нашла отгадку этому заблуждению. «Кто то рассказал ему про Цветаеву, которая действительно была тогда в Париже. А чтобы американец предположил, что на свете в одно время могут существовать две русских женщины, пишущие стихи... слишком много хотите от человека».
__________________
Счастливой, нам всем, охоты

Последний раз редактировалось ninniku, 19.08.2008 в 09:38.
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Старый 19.08.2008, 08:46   #3
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Ответ: Женщины-поэты

Анна Ахматова

Анна Ахматова, русская поэтесса, снискавшая славу еще до начала первой мировой войны, как будто была избрана самой судьбой испытать неосознанную и просто унаследованную от прошлого ее современниками систему ценностей сперва под действием той волны энтузиазма, которая захлестнула массы в предвкушении грядущего коммунистического рая, а затем в условиях безумного репрессивного режима - сталинского тоталитарного государства.

Как и некоторые другие поэты ее поколения, Анна Ахматова оказалась в положении, когда сочинение стихов ставило под угрозу само ее существование. Вопросы, в иное время представляющие собой лишь тему для интеллектуальных раздумий, стали вопросами жизни и смерти. Писать или не писать - и то и другое решение в равной степени могло обернуться для нее или, хуже того, для ее сына тюрьмой и гибелью, ибо уже превратилось из факта личной жизни в акт политический. То, что вопреки всякой логике поэт пришел к пониманию, что в такое время у него нет иного выбора - он должен продолжать заниматься своим ремеслом даже против собственной воли, а также то, что это величайшее испытание еще раз подтвердило жизнеспасительную силу поэтического слова, может служить ответом тем, кто ставит под сомнение роль литературы.

Обстоятельства личной жизни Ахматовой подготовили ее к исполнению этой задачи. Ей рано пришлось убедиться в том, что, даже пожертвовав своим поэтическим даром, ей все равно не стать тем, кем она не была, - обычной женщиной. Лишь в конце жизни, вполне приняв ту предначертанную и трагическую роль, которая открылась ей еще в детстве, сумела Ахматова отдаться простым повседневным радостям семейных отношений, в которых находит себя большинство женщин. Глубокое духовное общение, недоступное многим людям, легко давалось ей, как и вообще все необычное, чего нельзя сказать о повседневном. Ее браки были несчастливыми, а отношения с сыном и приемной дочерью весьма сложными. Когда у Ахматовой установились более простые, человеческие отношения с внучкой Аней Каминской и подругой Ниной Ольшевской, она очень этим дорожила. Ей было важно знать, что наконец-таки и она может стать не только прозорливой и всепонимающей женщиной, но и просто бабушкой и подругой.

Но право быть не только тем, кем она была по природе, Ахматова обрела, всецело отдавшись своему главному предназначению - поэта. И признание ею своей роли после краха личной жизни означало, что впоследствии, когда она подвергалась нападкам, ей уже не нужно было спрашивать себя о мотивах своего творчества и открывать для себя истину, что поэзия была для нее единственным верным источником силы. В этом и ее слабость, ведь поэзия была для нее единственной дорогой жизни, но одновременно и сила, потому что она нашла свое истинное воплощение.

С самого начала Ахматова ощущала необходимость выразить женский взгляд на мир в такой культурно-исторической обстановке, где женские голоса, хотя уже различимые, звучали редко и едва слышно и где женщины все еще пребывали в заблуждении, что для того, чтобы быть наравне с мужчинами, нужно быть похожими на них. Глубоко верующая и вместе с тем страстная женщина, не порывавшая со своим естеством, Ахматова не могла согласиться с той ложной доктриной, в которой физическое влечение противопоставлялось Божественному замыслу. Она отвергала такое отношение к своему полу, которое делило женщин на "чистых" и "падших" и причинило столько страданий в прошедшем столетии. Когда в своей поэзии она попыталась примирить эти два начала, то на многие годы прослыла "полумонахиней, полублудницей".

Жизнь и творчество Анны Ахматовой отражает рост ее понимания и самопознания. Если бы на какой-то миг она потеряла способность превращать сырье своей жизни в поэтическую биографию, то оказалась бы сломленной хаотичностью и трагедийностью происходившего с ней. Триумфальное шествие в конце жизни по Европе - Таормина и Оксфорд - было для Ахматовой не столько личной победой, сколько признанием внутренней правоты поэта, которую отстаивала она и другие. И почести, которыми осыпали ее на Сицилии и в Англии, воспринимались ею не только как личные - они воздавались и тем, кто не дожил до этого, как Мандельштам и Гумилев. Она принимала их как поэт, познавший, что на самом деле значит быть русским поэтом в эпоху, которую она называла "Настоящим Двадцатым Веком".
__________________
Счастливой, нам всем, охоты
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Старый 20.08.2008, 07:33   #4
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Ответ: Женщины-поэты

Рассказ о Черубине де Габриак





Я начну с того, с чего начинаю обычно,— с того, кто был Габриак. Габриак был морской чорт, найденный в Коктебеле, на берегу, против мыса Мальчин. Он был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица.
Он жил у меня в кабинете, на полке с французскими поэтами, вместе со своей сестрой, девушкой без головы, но с распущенными волосами, также выточенной из виноградного корня, до тех пор, пока не был подарен мною Лиле1. Тогда он переселился в Петербург на другую книжную полку.
Имя ему было дано в Коктебеле. Мы долго рылись в чертовских святцах («Демонология» Бодена2) и, наконец, остановились на имени «Габриах». Это был бес, защищающий от злых духов. Такая роль шла к добродушному выражению лица нашего чорта.
Лиле в то время было 19 лет. Это была маленькая девушка с внимательными глазами и выпуклым лбом. Она была хрома от рождения и с детства привыкла считать себя уродом.
Летом 1909 года Лиля Дмитриева жила в Коктебеле. Она в те времена была студенткой Университета, ученицей Александра Веселовского и изучала старофранцузскую и староиспанскую литературу. Кроме того, она была преподавательницей в приготовительном классе одной из петербургских гимназий. Ее ученицы однажды отличились. Какое-то начальство вошло в класс и спросило: «Скажите, девочки, кого из русских царей вы больше всего любите?» Класс хором ответил: «Конечно, Гришку Отрепьева!» К счастью, это никак не отразилось на преподавательнице.
Лиля писала в это лето милые простые стихи, и тогда-то я ей и подарил чорта Габриака, которого мы в просторечии звали «Гаврюшкой»
*******
В 1909 году создавалась редакция «Аполлона», первый номер которого вышел в октябре—ноябре. Мы много думали летом о создании журнала, мне хотелось помещать там французских поэтов, стихи писались с расчетом на него, и стихи Лили казались подходящими. В то время не было в Петербурге литературного молодого журнала. Московские «Весы» и «Золотое руно» уже начинали угасать. В журналах того времени редактор обыкновенно был и издателем. Это не был капиталист, а лицо, умевшее соответствующим образом обработать какого-нибудь капиталиста. Редактору «Аполлона» С. К. Маковскому удалось использовать Ушковых3.
Маковский, «Papa Mako», как мы его называли, был чрезвычайно аристократичен и элегантен. Я помню, он советовался со мной — не внести ли такого правила, чтоб сотрудники являлись в редакцию «Аполлона» не иначе как в смокингах. В редакции, конечно, должны были быть дамы, и Papa Mako прочил балерин из петербургского кордебалета.
Лиля — скромная, не элегантная и хромая, удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи ее были в редакции отвергнуты.
Тогда мы решили изобрести псевдоним и послать стихи письмом. Письмо было написано достаточно утонченным слогом на французском языке, а для псевдонима мы взяли наудачу чорта Габриака. Но для аристократичности чорт обозначил свое имя первой буквой, в фамилии изменил на французский лад окончание и прибавил частицу «Де»: Ч. де Габриак.
Впоследствии «Ч.» было раскрыто. Мы долго ломали голову, ища женское имя, начинающееся на Ч., пока наконец Лиля не вспомнила об одной Брет-Гартовской героине. Она жила на корабле, была возлюбленной многих матросов и носила имя Черубины4. Чтобы окончательно очаровать Papa Mako, для такой светской женщины необходим был герб. И гербу было посвящено стихотворение:

Наш герб
Червленый щит в моем гербе.
И знака нет на светлом поле.
Но вверен он моей судьбе,
Последней — в роде дерзких волей...

Есть необманный путь к тому.
Кто спит в стенах Иерусалима,
Кто верен роду моему,
Кем я звана, кем я любима.

И путь безумья всех надежд,
Неотвратимый путь гордыни;
В нем — пламя огненных одежд
И скорбь отвергнутой пустыни...

Но что дано мне в щит вписать?
Датуры тьмы иль розы храма?
Тубала медную печать
Или акацию Хирама?


******
Письмо было написано на бумаге с траурным обрезом и запечатано черным сургучом. На печати был девиз: «Vae victis!» [Горе побежденным! (Лат.)] Все это случайно нашлось у подруги Лили Л. Брюлловой.
Маковский в это время был болен ангиной. Он принимал сотрудников у себя дома, лежа в элегантной спальне; рядом с кроватью стоял на столике телефон.
Когда я на другой день пришел к нему, у него сидел красный и смущенный А.Н. Толстой, который выслушивал чтение стихов, известных ему по Коктебелю, и не знал, как ему на них реагировать5. Я только успел шепнуть ему: «Молчи. Уходи». Он не замедлил скрыться.
Маковский был в восхищении. «Вот видите, Максимилиан Александрович, я всегда Вам говорил, что Вы слишком мало обращаете внимания на светских женщин. Посмотрите, какие одна из них прислала мне стихи! Такие сотрудники для «Аполлона» необходимы!»
Черубине был написан ответ на французском языке, чрезвычайно лестный для начинающего поэта, с просьбой порыться в старых тетрадях и прислать все, что она до сих пор писала. В тот же вечер мы с Лилей принялись за работу, и на другой день Маковский получил целую тетрадь стихов.
В стихах Черубины я играл роль режиссера и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала только Лиля. Мы сделали Черубину страстной католичкой, так как эта тема еще не была использована в тогдашнем Петербурге.

Св. Игнатию
Твои глаза — святой Грааль.
В себя принявший скорби мира,
И облекла твою печаль
Марии белая порфира.

Ты, обагрявший кровью меч.
Склонил смиренно перья шлема
Перед сияньем тонких свеч
В дверях пещеры Вифлеема.

И ты — хранишь ее один,
Безумный вождь священных ратей,
Заступник грез, святой Игнатий,
Пречистой Девы паладин!

Ты для меня, средь дольних дымов,
Любимый, младший брат Христа,
Цветок небесных серафимов
И Богоматери мечта.

Так начались стихи Черубины

******
На другой день Лиля позвонила Маковскому. Он был болен, скучал, ему не хотелось класть трубку, и он, вместо того, чтобы кончать разговор, сказал: «Знаете, я умею определять судьбу и характер человека по его почерку. Хотите, я расскажу Вам все, что узнал по Вашему?» И он рассказал, что отец Черубины — француз из Южной Франции, мать — русская, что она воспитывалась в монастыре в Толедо и т.д. Лиле оставалось только изумляться, откуда он все это мог узнать, и таким образом мы получили ряд ценных сведений из биографии Черубины, которых впоследствии и придерживались.
Если в стихах я давал только идеи и принимал как можно меньше участия в выполнении, то переписка Черубины с Маковским лежала исключительно на мне. Papa Mako избрал меня своим наперсником. По вечерам он показывал мне мною же утром написанные письма и восхищался: «Какая изумительная девушка! Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук».
Он прибегал к моей помощи и говорил: «Вы мой Сирано», не подозревая, до какой степени он близок к истине, так как я был Сирано для обеих сторон. Papa Mako, например, говорил: «Графиня Черубина Георгиевна (он сам возвел ее в графское достоинство) прислала мне сонет. Я должен написать сонет di risposta» (В ответ (ит.)), и мы вместе с ним работали над сонетом.
Маковский был очарован Черубиной. «Если бы у меня было 40 тысяч годового дохода, я решился бы за ней ухаживать». А Лиля в это время жила на одиннадцать с полтиной в месяц, которые получала как преподавательница приготовительного класса.
Мы с Лилей мечтали о католическом семинаристе, который молча бы появлялся, подавал бы письмо на бумаге с траурным обрезом и исчезал. Но выполнить это было невозможно.

******
Переписка становилась все более и более оживленной, и это было все более и более сложно. Наконец мы с Лилей решили перейти на язык цветов. Со стихами вместо письма стали посылаться цветы. Мы выбирали самое скромное и самое дешевое из того, что можно было достать в цветочных магазинах, веточку какой-нибудь травки, которую употребляли при составлении букетов, но которая, присланная отдельно, приобретала таинственное и глубокое значение. Мы были свободны в выборе, так как никто в редакции не знал языка цветов, включая Маковского, который уверял, что знает его прекрасно. В затруднительных случаях звали меня, и я, конечно, давал разъяснения. Маковский в ответ писал французские стихи. Он требовал у Черубины свидания. Лиля выходила из положения просто. Она говорила по телефону: «Тогда-то я буду кататься на островах. Конечно, сердце Вам подскажет, и Вы узнаете меня». Маковский ехал на острова, узнавал ее и потом с торжеством рассказывал ей, что ее видел, что она была так-то одета, в таком-то автомобиле... Лиля смеялась и отвечала, что она никогда не ездит на автомобиле, а только на лошадях.
Или же она обещала ему быть в одной из лож бенуара на премьере балета. Он выбирал самую красивую из дам в ложах бенуара и был уверен, что это Черубина, а Лиля на другой день говорила: «Я уверена, что Вам понравилась такая-то». И начинала критиковать избранную красавицу. Все это Маковский воспринимал как «выбивание шпаги из рук».
Черубина по воскресеньям посещала костел. Она исповедывалась у отца Бенедикта. Вот стихотворения, посвященные ему и исповеди:

Его египетские губы
Замкнули древние мечты,
И повелительны и грубы
Лица жестокого черты.

И цвета синих виноградин
Огонь его тяжелых глаз,
Он в темноте глубоких впадин
Истлел, померк, но не погас.

В нем правый гнев рокочет глухо.
И жечь сердца ему дано:
На нем клеймо Святого Духа —
Тонзуры белое пятно...

Мне сладко, силой силу меря,
Заставить жить его уста
И в беспощадном лике зверя
Провидеть грозный лик Христа.


******
Легенда о Черубине распространилась по Петербургу с молниеносной быстротой. Все поэты были в нее влюблены. Самым удобным было то, что вести о Черубине шли только от влюбленного в нее Papa Mako. Правда, были подозрения в мистификации, но подозревали самого Маковского.
Нам удалось сделать необыкновенную вещь — создать человеку такую женщину, которая была воплощением его идеала и которая в то же время не могла его разочаровать впоследствии, так как эта женщина была призрак.
Как только Маковский выздоровел, он послал Черубине на вымышленный адрес (это был адрес сестры Л. Брюлловой, подруги Лили) огромный букет белых роз и орхидей. Мы с Лилей решили это пресечь, так как такие траты серьезно угрожали гонорарам сотрудников «Аполлона», на которые мы очень рассчитывали. Поэтому на другой день Маковскому были посланы стихи «Цветы» и письмо:Цветы живут в людских сердцах;
Читаю тайно в их страницах
О ненамеченных границах,
О нерасцветших лепестках.

Я знаю души, как лаванда,
Я знаю девушек мимоз.
Я знаю, как из чайных роз
В душе сплетается гирлянда.

В ветвях лаврового куста
Я вижу прорезь черных крылий,
Я знаю чаши чистых лилий
И их греховные уста.

Люблю в наивных медуницах
Немую скорбь умерших фей.
И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах.

Акаций белые слова
Даны ушедшим и забытым.
А у меня, по старым плитам,
В душе растет разрыв-трава.

******
Когда я в это утро пришел к Papa Mako, я застал его в несколько встревоженном состоянии. Даже безукоризненная правильность его пробора была нарушена. Он в волнении вытирал платком темя, как делают в трагических местах французские актеры, и говорил: «Я послал, не посоветовавшись с Вами, цветов Черубине Георгиевне и теперь наказан. Посмотрите, какое она прислала мне письмо!» Письмо гласило, приблизительно, следующее: «Дорогой Сергей Константинович! (Переписка приняла уже довольно интимный характер.) Когда я получила Ваш букет, я могла поставить его только в прихожей, так как была чрезвычайно удивлена, что Вы решаетесь задавать мне такие вопросы. Очевидно, Вы совсем не умеете обращаться с нечетными числами и не знаете языка цветов».
—Но право же, я совсем не помню, сколько там было цветов. Я не понимаю, в чем моя вина! — восклицал Маковский. Письмо на это и было рассчитано.
Перед Пасхой Черубина решила поехать на две недели в Париж, заказать себе шляпку, как она сказала Маковскому, но из намеков было ясно, что она должна увидеться там со своими духовными руководителями, так как собирается идти в монастырь. Она как-то сказала, что, может быть, выйдет замуж за одного еврея. Из этих слов Papa Mako заключил, что она будет Христовой невестой.
Уезжая, Черубина взяла слово с Маковского, что он на вокзал не поедет. Тот сдержал слово, но стал умолять своих друзей пойти вместо него, чтобы увидеть Черубину, хотя бы чужими глазами. Просил Толстого, но тот с ужасом отказался, так как чувствовал какой-то подвох и боялся в него впутаться. Наконец, Маковский уговорил поехать Трубникова6, Трубников на вокзале был, Черубины ему увидеть не удалось, но она, очевидно, его видела, так как записала в путевой дневник, который обещала Маковскому вести, что она ожидала увидеть на вокзале переодетого Papa Mako с накладной бородкой, но вместо него увидела присланного друга, которого она узнала по изящному костюму. Следовало подробное описание Трубникова. Маковский был восхищен: «Какая наблюдательность! Ведь тут весь Трубников, а она видела его всего раз на вокзале».
В Париже Черубина остановилась в специальном католическом квартале, в отеле возле Saint Sulpice. Она прислала несколько описаний квартала, описала несколько встреч. Эта часть — ее дневники — выпадает, так как погибла при обыске. Остались только стихи.

******
В отсутствие Черубины Маковский так страдал, что Иннокентий Федорович Анненский говорил ему: «Сергей Константинович, да нельзя же так мучиться. Ну, поезжайте за ней. Истратьте сто,— ну двести рублей, оставьте редакцию на меня... Отыщите ее в Париже».
Однако Сергей Константинович не поехал, что лишило историю Черубины небезынтересной страницы. Для его излияний была оставлена родственница Черубины, княгиня Дарья Владимировна (Лида Брюллова). Она разговаривала с Маковским по телефону и приготовляла его к мысли о пострижении Черубины в монастырь.
Черубина вернулась. В тот же вечер к ней пришел ее исповедник, отец Бенедикт. Всю ночь она молилась. На следующее утро ее нашли без сознания, в бреду, лежащей в коридоре, на каменном полу, возле своей комнаты. Она заболела воспалением легких.
Кризис болезни намеренно совпал с заседаниями Поэтической Академии в Обществе ревнителей русского стиха, так как там могла присутствовать Лиля и могла сама увидеть, какое впечатление произведет на Маковского известие о смертельной опасности.
Ему ежедневно по телефону звонил старый дворецкий Черубины и сообщал о ее здоровье. Кризис ожидался как раз в тот день, когда должно было происходить одно из самых парадных заседаний. Среди торжественного чтения, когда Вячеслав Иванов делал доклад, Маковского позвали к телефону. Иннокентий Федорович пожал ему под столом руку и шепнул несколько ободряющих слов. Через несколько минут Маковский вернулся с опрокинутым и радостным лицом: «Она будет жить!»
Все это происходило в двух шагах от Лили. Как-то Лиля спросила меня: «Что, моя мать умерла или нет? Я совсем забыла, и недавно, говоря с Маковским по телефону, сказала: «Моя покойная мать» — и боялась ошибиться...» А Маковский мне рассказывал: «Какая изумительная девушка! Я прекрасно знаю, что мать ее жива и живет в Петербурге, но она отвергла мать и считает ее умершей с тех пор, как та изменила когда-то мужу, и недавно так и сказала мне: „Моя покойная мать"».
Постепенно у нас накопилась целая масса мифических личностей, которые доставляли нам много хлопот. Так, например, мы придумали на свое горе кузена Черубине, к которому Papa Mako страшно ревновал. Он был португалец, атташе при посольстве и носил такое странное имя, что надо было быть так влюбленным, как Маковский, чтобы не обратить внимание на его невозможность. Его звали дон Гарпия ди Мантилья. За этим доном Гарпией была однажды организована целая охота, и ему удалось ускользнуть только благодаря тому, что его вообще не существовало. В редакции была выставка женских портретов, и Черубина получила пригласительный билет. Однако сама она не пошла, а послала кузена. Маковский придумал очень хороший план, чтобы уловить дона Гарпию. В прихожей были положены листы, где все посетители должны были расписываться, а мы, сотрудники, сидели в прихожей и следили, когда «он» распишется. Однако каким-то образом дону Гарпии удалось пройти незамеченным, он посетил выставку и обо всем рассказал Черубине.

******
В высших сферах редакции была учреждена слежка за Черубиной. Маковский и Врангель7 стали действовать подкупом. Они произвели опрос всех дач на Каменноостровском. В конце концов Маковский мне сказал: «Знаете, мы нашли Черубину. Она — внучка графини Нирод. Сейчас графиня уехала за границу, и поэтому она может позволять себе такие эскапады. Тот старый дворецкий, который, помните, звонил мне по телефону во время болезни Черубины Георгиевны, был здесь у меня в кабинете. Мы с бароном дали ему 25 рублей, и он все рассказал. У старухи две внучки. Одна с ней за границей, а вторая — Черубина. Только он назвал ее каким-то другим именем, но сказал, что ее называют еще и по-иному, но он забыл как. А когда мы спросили, не Черубиной ли, он вспомнил, что действительно Черубиной».
Лиля, которая всегда боялась призраков, была в ужасе. Ей все казалось, что она должна встретить живую Черубину, которая спросит у нее ответа. Вот два стихотворения, которые тогда, конечно, не были поняты Маковским.
Лиля о Черубине:
В слепые ночи новолунья
Глухой тревогою полна,
Завороженная колдунья,
Стою у темного окна.

Стеклом удвоенные свечи
И предо мною и за мной,
И облик комнаты иной
Грозит возможностями встречи.

В темно-зеленых зеркалах
Обледенелых ветхих окон
Не мой, а чей-то бледный локон
Чуть отражен, и смутный страх

Мне сердце алой нитью вяжет.
Что, если дальняя гроза
В стекле мне близкий лик покажет
И отразит ее глаза?

Что, если я сейчас увижу
Углы опущенные рта,
И предо мною встанет та,
Кого так сладко ненавижу?

Но окон темная вода
В своей безгласности застыла,
И с той, что душу истомила,
Не повстречаюсь никогда.

******
С этого момента история Черубины начинает приближаться к концу. Прямое развитие темы делает крутой и неожиданный поворот. Мы с Лилей стали замечать, что кто-то другой, кроме нас, вмешивается в историю Черубины. Маковский начал получать от имени Черубины какие-то письма, написанные не нами. И мы решили оборвать.
Вячеслав Иванов, вероятно, подозревал, что я — автор Черубины, так как говорил мне: «Я очень ценю стихи Черубины. Они талантливы. Но если это — мистификация, то гениально». Он рассчитывал на то, что «ворона каркнет». Однако я не каркнул. А. Н. Толстой давно говорил мне: «Брось, Макс, это добром не кончится».
Черубина написала Маковскому последнее стихотворение. В нем были строки:
Милый друг, Вы приподняли
Только край моей вуали...


Когда Черубина разоблачила себя, Маковский поехал к ней с визитом и стал уверять, что он уже обо всем давно знал. «Я хотел дать Вам возможность дописать до конца Вашу красивую поэму». Он подозревал о моем сообщничестве с Лилей и однажды спросил меня об этом, но я, честно глядя ему в глаза, отрекся от всего. Мое отречение было встречено с молчаливой благодарностью.

******
Дуэль

Неожиданной во всей этой истории явилась моя дуэль с Гумилевым. Он знал Лилю давно и давно уже предлагал ей помочь напечатать ее стихи, однако о Черубине он не подозревал истины. За год до этого в 1909 году летом, будучи в Коктебеле вместе с Лилей, он делал ей предложение.
В то время, когда Лиля разоблачила себя, в редакционных кругах стали расти сплетни.
Лиля, обычно, бывала в редакции одна, так как жених ее, Воля Васильев, бывать с ней не мог. Он отбывал воинскую повинность. Никого из мужчин в редакции она не знала. Одному немецкому поэту, Ганцу Гюнтеру, который забавлялся оккультизмом, удалось завладеть доверием Лили8. Она была в то время в очень нервном возбужденном состоянии. Очевидно, Гюнтер добился от нее каких-нибудь признаний. Он стал рассказывать, что Гумилев говорит о том, как у них с Лилей в Коктебеле был большой роман. Все это в грубых выражениях. Гюнтер даже устроил Лиле «очную ставку» с Гумилевым, которому она принуждена была сказать, что он лжет. Гюнтер же был с Гумилевым на «ты» и, очевидно, на его стороне. Я почувствовал себя ответственным за все это и с разрешения Воли (который был вольноопределяющимся, в нижнем чине) после совета с Леманом9, одним из наших общих с Лилей друзей, через два дня стрелялся с Гумилевым.
Мы встретились с ним в мастерской Головина в Мариинском театре во время представления «Фауста». Головин в это время писал портреты поэтов, сотрудников «Аполлона». В этот вечер я позировал. В мастерской было много народу, и в том числе Гумилев. Я решил дать ему пощечину по всем правилам дуэльного искусства, так, как Гумилев, большой специалист, сам учил меня в предыдущем году; сильно, кратко и неожиданно.
В огромной мастерской на полу были разостланы декорации к «Орфею». Все были уже а сборе. Гумилев стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел «Заклинание цветов». Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошел к Гумилеву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос Иннокентия Федоровича: «Достоевский прав, звук пощечины, действительно, мокрый». Гумилев отшатнулся от меня и сказал: «Ты мне за это ответишь» (мы с ним не были на «ты»). Мне хотелось сказать: «Николай Степанович, это не брудершафт». Но тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос:
«Вы поняли?» (То есть; поняли ли за что?)
Он ответил: «Понял».
На другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Черной речки, если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то во всяком случае современной ему. Была мокрая, грязная весна, и моему секунданту Шервашидзе, который отмеривал нам 15 шагов по кочкам, пришлось очень плохо. Гумилев промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил,— боясь, по неумению стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались.
После этого я встретился с Гумилевым только один раз, случайно, в Крыму, за несколько месяцев до его смерти. Нас представили друг другу, не зная, что мы знакомы: мы подали друг другу руки, но разговаривали недолго: Гумилев торопился уходить
__________________
Счастливой, нам всем, охоты

Последний раз редактировалось ninniku, 20.08.2008 в 10:18.
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Старый 20.08.2008, 07:40   #5
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Ответ: Женщины-поэты

Черубина де Габриак (Судьбы поэтов серебряного века)
Е.Сахарова


Ослепительный и короткий век Черубины де Габриак закончился. Но продолжалась жизнь ее автора. В 1911 г. Елизавета Ивановна вышла замуж за инженера Васильева и стала носить его фамилию. Но образ Черубины навсегда остался с ней. 26 мая 1916 г. она признавалась М. Волошину: "Черубина для меня никогда не была игрой", 12 июля 1922 г. писала ему же: "Я иногда стала думать, что я - поэт. Говорят, что надо издавать книгу. Если это будет, я останусь "Черубиной", потому что меня так все приемлют и потому что все же корни мои в "Черубине" глубже, чем я думала". И в то же время ее одолевают сомнения: "Я, конечно, не поэт. Стихов своих издавать я не буду и постараюсь ничего не печатать под именем Черубины" (из письма М. Волошину 1923 г.). Но опять отсчет идет от Черубины. Несомненно, что в новой, советской действительности Черубина не смогла бы возродиться. И Елизавета Ивановна сумела найти свою дорогу. В начале 20-х гг. она оказалась в Екатеринодаре, где познакомилась с С. Я. Маршаком. Там они задумали (и осуществили) создание "Детского городка", где имелись различные мастерские, библиотека, детский театр. Вместе с Маршаком и отдельно она писала пьесы для детских театров страны (вошли в сборник "Театр для детей", выдержавший в 20-е гг. четыре издания). Писала она и прозу (в 1926 г. вышла ее книжка о Миклухо-Маклае "Человек с Луны"), переводила с испанского и старофранцузского.

Когда Маршак уехал в Петроград, он вызвал туда и Елизавету Ивановну, и какое-то время она работала там вместе с Маршаком в ТЮЗе. Встреча с Петербургом - городом Черубины - была не столько радостной, сколько горькой:
Под травой уснула мостовая,
Над Невой разрушенный гранит...
Я вернулась, я пришла живая,
Только поздно - город мой убит.

Надругались, очи ослепили,
Чтоб не видеть солнца и небес,
И лежит замученный в могиле...
Я молилась, чтобы он воскрес.

Чтобы все убитые воскресли,
Бог Господь, Отец бесплотных сил,
Ты караешь грешников, но если б
Ты мой город мертвый воскресил.

("Петербургу", 1922)
Городу на Неве посвящены также пронзительные строки других стихотворений ("Там ветер сквозной и колючий...", 1921, "Все то, что так много лет любила...", 1922).

Вскоре на долю Елизаветы Ивановны выпали тяжелые испытания: в вину ей прежде всего ставили приверженность антропософии, до революции по делам "Антропософского общества" она ездила в Германию, Швейцарию, Финляндию. Начиная с 1921 г. у нее дома производили обыски, затем последовали вызовы в ГПУ, и, наконец, ее по этапу отправили в ссылку. В последнем письме к Волошину в январе 1928 г. она писала из Ташкента: "...так бы хотела к тебе весной, но это сложно очень, ведь я регистрируюсь в ГПУ и вообще на учете. Очень, очень томлюсь... Следующий раз пошлю стихи... Тебя всегда ношу в сердце и так бы хотела увидеть еще раз в этой жизни". Однако этой мечте не суждено было осуществиться. Но поэзия не покинула ее до конца дней - в последний год жизни она написала цикл небольших прозрачных по стилю стихотворений "Домик под грушевым деревом" - от лица вымышленного поэта Ли Сян Цзы - последняя, прощальная мистификация Черубины:
Мхом ступени мои поросли,
И тоскливо кричит обезьяна;
Тот, кто был из моей земли,-
Он покинул меня слишком рано.
След горячий его каравана
Заметен золотым песком.
Он уехал туда, где мой дом.

("Разлука с другом". 1927)
Е. И. Васильева мечтала вернуться в город, где она родилась и где такой блестящей кометой прочертила путь на литературном петербургском горизонте ее Черубина.
Прислушайся к ночному сновиденью,
не пропусти упавшую звезду...
По улицам моим Невидимою Тенью
я за тобой пройду...
Ты посмотри (я так томлюсь в пустыне
вдали от милых мест...):
вода в Неве еще осталась синей?
У Ангела из рук еще не отнят крест?

Это стихотворение написано менее чем за полгода до смерти.
__________________
Счастливой, нам всем, охоты
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Старый 21.08.2008, 10:36   #6
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Ответ: Женщины-поэты

Последняя любовь Марины Цветаевой

образ художественный


и облик фотографический


В ОКТЯБРЕ 1940 г., спустя примерно год после возвращения из эмиграции, Марина Цветаева прочла книгу переводов молодого московского поэта Арсения Тарковского (отца будущего режиссера Андрея Тарковского). Переводы восхитили Цветаеву. Зная по себе, как важен для поэта доброжелательный, идущий от сердца отклик, она написала Тарковскому письмо. Тот ответил благодарностью. Завязалась заочная дружба. А вскоре в доме переводчицы Нины Яковлевой произошла личная встреча двух поэтов.

«МНЕ хорошо запомнился этот день, — вспоминала Яковлева. — Я зачем-то вышла из комнаты. Когда вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным».

Цветаева была увлекающейся натурой. Но люди, которыми она увлекалась, нечасто баловали ее взаимностью.

«Мне нужно, чтобы меня любили… Нуждались — как в хлебе»

ТАРКОВСКИЙ был молод, талантлив, красив, а главное — боготворил Цветаеву. Что нужно женщине, волею судьбы оказавшейся совершенно одинокой, убитой жизнью? Вместе с сыном-подростком она ютится по углам, переезжает с квартиры на квартиру. Муж и дочь арестованы, сгинули в подвалах Лубянки. Цветаевой кажется, что жизнь кончилась. Ибо кончилось главное, что в ней было, — способность любить…

«Я, когда не люблю, — не я… Я так давно — не я…»

И ВДРУГ всплеск давно забытых чувств… Встреча… Любовная игра… Долгие прогулки по Москве. И — стихи, которые они взахлеб читают друг другу. Взаимное увлечение Цветаевой и Тарковского продолжается несколько месяцев… Однажды в доме все той же Яковлевой в присутствии гостей Тарковский прочел только что написанное стихотворение.

Стол накрыт на шестерых,

Розы да хрусталь,

А среди гостей моих

Горе да печаль.

И со мною мой отец,

И со мною брат.

Час проходит. Наконец

У дверей стучат…

Нет, на самом деле за дверью никого нет. Это поэту чудится, будто близкий человек, давно ушедший из жизни, присоединяется к их застолью.

Что в этом стихотворении так задело Цветаеву? Видимой причины для обиды не было. Но она расценила стихи Тарковского по-своему. И ответила:

Всё повторяю первый стих

И всё переправляю слово:

— «Я стол накрыл на шестерых.»…

Ты одного забыл — седьмого.

Невесело вам вшестером.

На лицах — дождевые струи…

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть — седьмую…

Невесело твоим гостям,

Бездействует графин хрустальный.

Печально — им, печален — сам,

Непозванная — всех печальней…

«Непозванная…» Задета цветаевская гордость. Растревожено самолюбие… Как он посмел забыть, что есть Она, его Психея!.. Сколько подобных стихов-упреков ею уже написано. Некоторые адресаты давно забыты, а стихи живут, пользуются популярностью. Казалось бы, и это стихотворение из того же ряда… Ничего подобного! Стихотворение, о котором идет речь, стоит особняком в цветаевском творчестве.

Не потому что — лучшее. А потому что — ПОСЛЕДНЕЕ.

Преображенная реальность

ЦВЕТАЕВА с детства была очень близорука, однако очков не носила. Предпочитала четкой реальности размытость линий и силуэтов. Эту реальность она создавала соответственно своему внутреннему видению. Точно так же воспринимала она и людей. Стоило человеку обратить на нее внимание, потянуться к ней, дать почувствовать, что в ней нуждаются, — тут же включалось могучее цветаевское воображение. И даже заурядность перевоплощалась в героя или рыцаря, в которого она, как правило, и влюблялась. Вовсе не для того, чтобы вступить с ним в плотские отношения, а для духовного, «потустороннего», как она любила повторять, общения. Ураган чувств, который обрушивался на нового избранника, всегда оборачивался стихами. Но как только стихи были готовы, чувства исчерпывались сами собой. Цветаева могла просто забыть о существовании некогда обожаемого возлюбленного. Доходило до курьезов. Она сама описала случай, когда при встрече с бывшим возлюбленным, которому посвятила целый цикл прекрасных стихов, просто-напросто не узнала его.

— Неужели вы меня и впрямь не узнаете? — спросил он.

— Нет-нет, я решительно вижу вас впервые!

Но, когда он напомнил свое имя, Цветаева слегка смутилась.

— Вы? — сказала она. — Извините ради Бога, но я так плохо вижу, и к тому же у вас тогда были усы.

— У меня усы? — человек был по-настоящему уязвлен. — Я в жизни не носил усов!..

Бытует мнение, будто Цветаева легко и часто изменяла своему мужу — Сергею Эфрону. Ссылаются на ее многочисленные «романы», любовные письма, стихи, умение и готовность вести тонкую любовную игру… Да, она увлекалась многими мужчинами. Но никогда не искала наслаждения в сексе. Настоящим адресатом ее чувств был не реальный человек и даже не тот идеальный герой, которого она придумала, — этим адресатом всегда оставалась поэзия. И можно с большой долей уверенности предположить, что ни с одним (или почти ни с одним) из ее многочисленных «возлюбленных» интимной близости у Цветаевой не было. Исключение — две роковые встречи, оставившие глубокий след в ее дальнейшей судьбе.
__________________
Счастливой, нам всем, охоты

Последний раз редактировалось ninniku, 22.08.2008 в 11:07.
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Старый 21.08.2008, 10:38   #7
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Ответ: Женщины-поэты

2.Бегство из «рая»

В СВОЕМ прозрении Цветаева делает и другое, куда более страшное открытие. Она обнаруживает, что осталась без мужа. Без любимого человека… Письма с фронта приходили все реже и реже. А с началом революции и Гражданской войны переписка и вовсе прекратилась. Сергей Яковлевич пропал… Несколько лет от него не было никаких вестей. Будучи офицером Добровольческой армии, Сергей сражался с большевиками. Сначала на Дону, затем в Крыму. В конце концов он разделил горькую долю тысяч и тысяч соратников по оружию, оказавшихся в эмиграции. Более четырех лет продолжалось это молчание. Цветаеву мучил один и тот же вопрос: жив ли, а если жив, то где? В полном неведении о судьбе мужа в голодной и холодной Москве она постоянно возвращается к мысли о добровольном уходе из жизни.

«Мне кажется — лучше умереть… Если Сережи нет в живых, я все равно не смогу жить… Зачем длить муку, если можно не мучиться?..»

Ее спасает поэзия. Несмотря ни на что, Цветаева продолжает писать. Стихи той поры адресованы мужу — «белому лебедю».

«Если Бог сделает чудо — оставит вас в живых, — записывает она в тетрадь неотправленных писем, — я буду ходить за вами, как собака…»

Бог услышал ее и сотворил чудо. Через писателя Илью Эренбурга Цветаева узнает, что ее Сереженька жив и находится в Константинополе. Отныне все мысли и надежды, весь смысл жизни — увидеть мужа. Наконец она добивается визы на поездку в Берлин…

Сергей к тому времени был уже в Праге. Он поступил в Карлов университет, стал студентом и с нетерпением ждал воссоединения с семьей.

Когда-то после знакомства с Цветаевой Сергей сказал сестре, что его будущая жена — великий поэт. Наверное, тогда это было преувеличением. Теперь, спустя десятилетие, она действительно пользовалась славой «главного русского поэта». Сергей же, несмотря на свои двадцать девять лет, оставался все тем же большеглазым, худым, болезненным юношей, обремененным необходимостью учиться, держать экзамены — короче говоря, добиваться своего места в жизни.

Трехлетнее пребывание Цветаевой в Чехии — затяжная борьба с бытом, постоянная необходимость отвоевывать себе место и время для творчества. Все считают ее сильной, выносливой, да и сама она называет себя семижильной. Но кто бы знал, как нелегко дается ей эта сила. Как хочется иногда почувствовать себя слабой, беззащитной — все тем же ребенком, который мечтает укрыться от земных забот под ласковым материнским крылом.

Семейная драма

ДРУГ Сергея Эфрона, такой же, как он эмигрант, и такой же студент Карлова университета Константин Родзевич слыл среди друзей-однокашников «маленьким Казановой». Все знали его слабость по отношению к женскому полу. И Цветаева не могла его не заметить. Изредка навещая мужа в его пражском общежитии (сама она с дочерью Алей снимала комнату в пригороде), Марина встречалась и с Родзевичем. Он поразил ее тем, что вообще не любил стихов. И не побоялся в этом признаться, зато он увидел в Цветаевой не поэта, а женщину.

Назревал новый роман… Никогда не сковывавший свободы своей жены, узнав о том, что отношения Марины с Родзевичем зашли слишком далеко, Сергей Яковлевич взбунтовался. Он предложил Марине расстаться. Теперь она, в свою очередь, испытала тяжкое потрясение. После нескольких бессонных ночей и мучительных размышлений она решила: Сергей — это навсегда. Остальное — лишь эпизоды, от которых хоть и трудно, но можно отказаться.

Жизнь тем временем не стояла на месте. 1 февраля 1925 года у Марины Цветаевой и Сергея Эфрона рождается сын Мур, полное имя — Георгий. Спустя несколько месяцев, осенью того же года, семья переезжает в Париж… И здесь, обретя наконец более-менее сносные условия для творчества, Цветаева становится свидетелем личной драмы своего мужа.

Бывший белогвардейский офицер, Сергей Эфрон, испытывает горькое разочарование в белом движении. Он открыто заявляет об этом в печати. Не скрывает, что все его помыслы связаны с покинутой родиной. Именно там, считает он, рождается новый мир, с новыми возможностями самореализации человека.

— Но там правят большевики! — пытается образумить мужа Марина.

— Не имеет значения, — возражает Сергей. — Мы должны быть с народом!..

Во искупление своей вины перед Родиной Сергей Эфрон становится одним из создателей «Общества возвращенцев» — желающих вернуться в Россию эмигрантов было достаточно.

Ни сам Сергей, ни Марина представить себе не могли, к чему может привести подобный настрой. Профессиональные «ловцы душ» из сталинского НКВД давно «положили глаз» на будущего возвращенца…
__________________
Счастливой, нам всем, охоты
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Старый 21.08.2008, 10:39   #8
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Ответ: Женщины-поэты

3.Убийство в Лозанне

4 СЕНТЯБРЯ 1937 года в Швейцарии, под Лозанной, был найден труп неизвестного мужчины с семью пулевыми ранениями. Швейцарской полиции не составило большого труда опознать личность убитого. Им оказался Игнатий Рейсс, резидент советской разведки в Европе. За два месяца до гибели Рейсс написал письмо Сталину. Он публично обвинял вождя народов в терроре и объявлял, что порывает с его кровавым режимом. Возмездие последовало незамедлительно. А вскоре во всех швейцарских и французских газетах появилось сенсационное сообщение — организатором убийства в Лозанне объявлялся русский эмигрант, тайный агент НКВД Сергей Эфрон. Для Марины Цветаевой это был шок.

О просоветских настроениях мужа она знала давно, но в способность Сергея пойти на такое преступление — в это она не могла поверить. Действительно, имеется достаточно оснований полагать, что доверчивый Сергей Яковлевич был втянут в темное дело, последствий которого ясно не представлял. Так или иначе, но он оказался в центре скандала. Ему пришлось спешно бежать, благо, помогли «компетентные» лица из советского посольства.

Трудно представить, в каком жутком состоянии находилась в те дни Марина Цветаева. Отнюдь не вся русская эмиграция была настроена так же, как ее муж. Большая часть по-прежнему ненавидела большевиков, и положение жены агента НКВД среди них было поистине незавидным. Фактически Цветаевой объявили бойкот. Никакой возможности издаваться, то есть зарабатывать на жизнь, у нее теперь не было. Старшая дочь — Ариадна Эфрон, всецело разделявшая взгляды отца, тоже поспешила на родину. Рвался туда и четырнадцатилетний Мур… Цветаева прекрасно понимала — ничего хорошего там их не ждет. Выбора, однако, не было. Она должна находиться там, где Сережа…

Вступая на борт парохода, который увозил ее на родину, она подвела черту семнадцати годам эмиграции и всей своей жизни.

«Это — последний ее конец».

Отверженная

ТО, ЧТО произошло с семьей Марины Цветаевой в Советском Союзе, хорошо известно. Осенью тридцать девятого арестована дочь Аля, потом муж… Оставшись вдвоем с сыном, Марина Ивановна тщетно ищет работу. Печатать ее никто не решается. Жилья своего тоже нет. С огромным трудом удается найти какую-то жилплощадь. Да и то на время… Цветаева возмущена. Почему Москва «не вмещает ее»? Почему «вышвыривает»? Ведь их род — Цветаевых — буквально задарил Москву. Отец, Иван Владимирович, создал прекрасный Музей изящных искусств. Три огромные цветаевские библиотеки подарены Румянцевскому музею (будущей Ленинке). А сколько стихов, подлинных поэтических шедевров посвящены Москве…

Письма-жалобы, письма-просьбы разлетаются во все концы — в Союз писателей, в правительство, наконец, лично Сталину… Ни к кому не достучаться. Ведь она для них — жена врага народа. Пока она писала письма, на Лубянке из ее мужа выбивали показания, что он французский шпион…

Горьки записи Цветаевой тех дней.

«Меня жизнь за этот год — добила».

«Исхода не вижу… Взываю о помощи…»

И, наконец, самая страшная:

«Никто не видит — не знает, — что я год уже ищу глазами крюк… Я год примеряю смерть…»

Но вот проглянул лучик света. Она знакомится с молодым, талантливым Арсением Тарковским. Действительно ли так или опять нафантазировала — ей чудятся волны любви, идущие от него. То, чего ей так не хватало в последнее время… Она отвечает тем же. И будто возвращается молодость. Оказывается, не все еще утрачено. И способность любить… И талант… И до стихов, значит, уже не так далеко… Повод для них оказался неожиданным — обида на Тарковского. Так ли это на самом деле?

Послесловие

Крест, установленный А.И. Цветаевой на могиле сестры на елабужском кладбищеЗИМОЙ 1987 года съемочная группа Центрального телевидения приступила к съемкам документального фильма о Марине Цветаевой. Мне, как сценаристу, хотелось включить в него рассказ Арсения Тарковского о последнем стихотворении Цветаевой. Узнать его реакцию… Оказалось, что он впервые прочел эти стихи лишь в 1982 году. То есть спустя 42 года после того, как они были написаны.

— Для меня это было как голос из-под земли, — признался Арсений Александрович
__________________
Счастливой, нам всем, охоты
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Старый 22.08.2008, 04:22   #9
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Ответ: Женщины-поэты

Марина Цветаева

(М.Цветаева покончила жизнь самоубийством 31 августа 1941г.)

1
Марина Цветаева - русская поэтесса, одна из самых ярких и значительных

первой половины нашего века.

Марина Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 г., в

высококультурной семье, преданной интересам науки и культуры. Уже в

шестилетнем возрасте Марина начала писать стихи, и притом не только

по-русски, но и по-французски, и по-немецки. А когда ей исполнилось

восемнадцать лет, выпустила первый свой сборник "Вечерний альбом" (1910 г.)



Не приняв революцию, в мае 1922 г. Марина Цветаева вместе с дочерью

уезжает за границу к мужу, Сергею Эфрону, оказавшемуся в рядах белой

эмиграции. Семья недолго жила в Берлине, затем поселилась в ближайших

окрестностях Праги, а в ноябре 1925 г. переехала в Париж.

В 1939 г. Марина Цветаева, после семнадцати лет бедственного пребывания

за рубежом, получив советское гражданство, вернулась в Советский Союз вместе

с сыном. Первое время она жила в Москве, а в июле 1941 г. эвакуировалась в

Елабугу. Здесь, в этом маленьком городке, под гнетом несчастий, в

одиночестве, она кончает с собой 31 августа 1941 г.



Надо отметить, что еще в семнадцатилетнем возрасте Марина Цветаева

пыталась покончить жизнь самоубийством. Она даже написала прощальное письмо

своей сестре, которое попало к ней только спустя тридцать два года.

Анастасия Цветаева - сестра поэтессы - пишет в своих "Воспоминаниях"

(Москва, 1983 г.):

"Марина писала о невозможности жить далее, о ре-шенности вопроса,

прощалась и просила меня раздать ее любимые книги и гравюры - шел список и

перечисление лиц. Было названо имя Драконны (Лидии Александровны Тамбурер),

Вали Генерозовой (по мужу За-рембо) и старшей сестры нашей, с которой она

уже год была в ссоре (ей, помнится, были гравюры, вывезенные из Парижа), и,

наверное, еще были имена, но я их сейчас позабыла. Я не помню и себя, своего

имени; определила ли и мне она что-то (может быть, Марина считала, что все,

кроме сказанного, будет, естественно, мне?). Но я помню строки, лично ко мне

обращенные: "Никогда ничего не жалей, не считай и не бойся, а то и тебе

придется так мучиться потом, как мне". (Эти слова я тоже привожу не совсем

дословно, но три глагола - не жалеть, не считать, не бояться - были в этих

строках.) Затем следовала просьба в ее память весенними вечерами петь наши

любимые песни, в дни "Зимней сказки", нашей первой любви к Нилендеру, - мы

пели в то время немецкую наивную любовную песенку: Kein Feuev, Keine Kohle

("Никакой огонь, никакой уголь") и другие немецкие и французские песенки.

"Никогда не бойся меня, я к тебе никогда не приду".



"Только бы не оборвалась веревка. А то - недовесить-ся - гадость,

правда?" Эти строки я помню дословно. Из последующего, из последних строк

четвертой узкой длинной странички (Мария Ивановна переписала страницу в

страницу, как в оригинале) были слова, росшие, пока я их прочитывала, - до

гигантских размеров. В них и в слезах, хлынувших, в их нечеловеческом уже

утешении я утонула, перестав видеть их в схватке блаженства и горя, и не

знаю, что было сильней: "И помни, что я всегда бы тебя поняла, если была бы

с тобою". И подпись."
__________________
Счастливой, нам всем, охоты

Последний раз редактировалось абрикос, 22.08.2008 в 04:34.
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Старый 22.08.2008, 04:24   #10
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Ответ: Женщины-поэты

2.
"1 февраля 1925 г. у Марины родился сын Георгий ("Мур" - сокращенное от

"Мурлыка", уцелевшее до его конца).

Как ласков он был к матери, как, мурлыча, лез к ней на диван!.. Куда и

когда это исчезло? Сразу ли - и с какой болью - это заметила мать? И

совсем - совсем другой, новой матерью к нему была Марина! Ни тени той

требовательности, какая была к Але... Вся материнская женственность,

незнакомая мне в ней, светилась в ее сдержанно-умиленном, тающем в

восхищении взгляде. Марина была счастлива.



После двух дочерей обретенный сын. Исполнившаяся мечта! Гордость

матери. Напоминающий не "Орленка", не сына, на которого походил его отец,

Сережа, - на отца, на кумира Франции, о ком песня Гейне "Во Франции два

гренадера. Из русского плена брели...". Исполненный ума и таланта,

родившийся в ее струю! Красавец! Волевой, как она... В тринадцать лет

начавший составлять антологию современной французской поэзии...

Да... Но о нем в десять лет мать писала (после похвал уму и познаниям):

"Душевно неразвит..."

Ему было четырнадцать, когда он приехал в Россию. Был 1939 год. Я мало

знаю о нем в следующие два года. Он проучился до войны в седьмом и восьмом

классах. Девятый - должен был бы учиться в эвакуации. Теперь ему было

шестнадцать лет. Был конец августа. На днях начиналось учение. Все в нем

возмущалось от этой мысли: здесь, в этой Чухломе, - учиться? Это был бунт.



Слыша мое нерушимое утверждение, что Марина ушла из жизни не потому,

что не вынесла сгустившихся обстоятельств в окружавшей ее жизни, можно

подумать, что я не отдаю себе отчета в том, что ее окружало.

Это неверно. Я все понимаю, все учла, все себе представляю отлично:

вынужденная разлука с мужем и дочерью (с тех пор прошло уже два года).

Война. Эвакуация.

Я имею сведения, что Марина много тяжелее других восприняла объявление

войны, нежданно вспыхнувшей на территории ее Родины, где она могла надеяться

укрыться от пережитого на Западе. Она ждала, что сюда война не придет. Что

она, казалось ей, погубившая ее любимую Чехию, не дойдет до ее России.



Марину охватило то, что зовут панический ужас. Жива память о том, как

она подходила к чужим людям, об эвакуации говорившим еще до официального ее

объявления, прося взять ее с сыном с собой: "Я в тяжесть не буду, у меня

есть продукты, есть заграничные вещи... Я могу быть даже домработницей..."

Она рвалась прочь из Москвы, чтобы спасти Мура от опасности

зажигательных бомб, которые он тушил.

Содрогаясь, она сказала Н. Г. Яковлевой: "Если бы я узнала, что он

убит, - я бы, ни минуты не медля, бросилась бы из окна" (они жили на седьмом

этаже дома 14/5 на Покровском бульваре). Но самая зажигательная сила зрела в

Георгии: жажда освободиться о материнской опеки, жить, как он хочет.



Моему другу и редактору Маэли Исаевне Фейнберг рассказывал Константин

Федин, как к нему пришла Марина Цветаева, умоляя его не допустить, чтобы ее

разлучили с сыном, - детей, этого возраста отправляли в эвакуацию от

родителей отдельно. И вот они вместе. Сына не отняли. Что рядом с этим все

трудности жизни? Но он бунтовал. Он не хотел жить в Елабуге. Она против его

воли вывезла его из Москвы. У него там был свой круг, друзья и подруги. Он

грубил. Марина переносила его грубости замершим материнским сердцем. Как

страшно было его представить себе без ее забот в дни войны! Он же еще часу

не жил без ее помощи. Он не понимал людей. Свел в Елабуге дружбу с двумя

явно неподходящими, невесть откуда взявшимися молодыми мужчинами, много

старше его. Он не желал слушать. Он не хотел лечить хроническое рожистое

воспаление ноги. На каждом шагу спорил. К его тону она привыкла, а последние

два года без отца - терпела. Все видевшие их рассказывают о ее

необыкновенном терпении с ним. Все говорят, что "она его рабски любила". Эти

слова я слышала от разных людей.



Перед ним ее гордость смирялась. Его надо было дорастить во что бы то

ни стало, сжав себя в ком. Она себя помнила в его годы - разве она не была

такой же? "Он молодой, это все пройдет", - говорила она на удивленные

замечания знакомых, как она, мать, выносит такое обращение с собой. Рядом с

ним вдвоем среди окружающих - все было легко.
__________________
Счастливой, нам всем, охоты
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Старый 22.08.2008, 04:26   #11
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Ответ: Женщины-поэты

3.

Последним решающим толчком была угроза Мура, крикнувшего ей в отчаянии:

"Ну, кого-нибудь из нас вынесут отсюда вперед ногами!"

В этот час и остановилась жизнь. "Меня!" - ухнуло в ней.


Есть смерть! Единственная соперница! Ее одной она испугалась, как вчера

хотела для прокорма сына ехать за город, так сегодня прозвучало его: "За

предел! Туда! Насовсем!" Дать свободу - единственное, чего он хотел!

В отчаянном крике сына матери открылась его правда: "вместе" их -

кончилось! Она уже не нужна ему! Она ему мешает...



Все связи с жизнью были порваны. Стихов она уже не писала - да и они бы

ничего не значили рядом со страхом за Мура. Еще один страх снедал ее: если

война не скоро кончится, Мура возьмут на войну.

Да, мысль о самоубийстве шла с ней давно, и она об этом писала. Но

между мыслью и поступком - огромное расстояние.

В 1940 г. она запишет: "Я уже год примеряю смерть. Но пока я нужна". На

этой нужности она и держалась. Марина никогда не оставила бы Мура своей

волей, как бы ей ни было тяжело.



Годы Марина примерялась взглядом к крюкам на потолке, но пришел час,

когда надо было не думать, а действовать - и хватило гвоздя."

"В Москве мы через Вадима Сикорского позвали к Соне и Юде Каган в

Молочный переулок детского писателя А. А. Соколовского, в 1941 г. подростком

находившегося в Елабуге со своей матерью, детской писательницей Н.

Саконской. О том, что она начинала дружить с Мариной, - мы слышали, как и о

том, что смерть Марины тяжело повлияла на ее сына. Ему в тот год было

тринадцать - четырнадцать лет. Мать его умерла.



Он говорил о теплых отношениях между Мариной и его матерью и о Муре,

которого не видел после смерти Марины. Теперь этот давно выросший подросток

сидел перед нами. Держался он просто и дружески.

Мур передал ему свои слова к Марине, сказанные в пылу раздражения: "Ну

уж, кого-нибудь из нас вынесут отсюда вперед ногами!.."

Беспощадно грубые слова шестнадцатилетнего Мура прозвучали в

материнстве Марины - приказом смерти - себе. Услышанные через девятнадцать

лет, прозвучали мне - откровением о настоящем существе ее смерти: ее

самоубийство - в сумасшедшем завязавшемся узле их, вдвоем, заброшенности в

чужое место меж чужих людей, сжатых войной, одиночеством, - было жертвенным.



Ее смерть его от смерти - удержит. Наступал деловой час бесстрашия. Кто

мог спасти его от него самого, кроме нее? Нельзя было терять ни дня!

Уходила, чтобы не ушел он!

Искала работы, намеревалась продать столовое серебро, поселясь в

найденной комнате. К ней подошла смерть - в неистребимой серьезности.

Отвести ее рукой, обойти - означало подвергнуть опасности смерти самого

близкого человека - сына. Этого она не могла.

Так меня, верящую, что жизнь надо терпеть до конца, озарило знание тех

Марининых дней. Страшным шагом ответила на неразумные слова сына - чтобы не

сделал этого он.



Любовь к сыну помогала ей упорно искать работу. Ей все еще верилось,

что, как в детстве его, они - одно. Но когда в роковой час его горделивой

угрозы, что, по несогласию его с их жизнью в Елабуге он может уйти в

смерть, - открылись ее глаза на сына: он уже не одно с ней! Оттолкнув мать,

он может шагнуть в смерть. С этой соперницей - спора нет. Вырос! В отчаянии

выбирает себе другую спутницу! Спора - нет. Ей, его заслонив, отдать себя.

Устраниться с его пути. Дать полную от себя свободу. Что могло быть полней?

Жить без него? Это она не могла. Рассуждать некогда. Выход найден! О, как

надо было спешить!
__________________
Счастливой, нам всем, охоты
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Старый 22.08.2008, 04:27   #12
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Ответ: Женщины-поэты

4.

В 1941 г., накануне эвакуации Литфонда, Марина с сыном собиралась к

отъезду. Мне передали рассказ подруги ее дочери Али - Нины (фамилии не

узнала). Она застала Марину, в смятении укладывающую в чемодан вместе -

нужное и ненужное, растерянную тем, что Мур не хотел ехать, спорит с ней.

Она спасала его от смерти. Он же еще был мальчик! Спасала.



Ее просьба, настойчивая, не носить парижского костюма, беречь его до

окончания школы, потому что такого по тем временам "не достанешь",

раздражала его. Мур давно уже вырос (был ростом с отца) и, вероятно, не рос

более, вещь надо было сохранить. Он не хотел. Переходный возраст его не

мирился с лишениями и неудобствами, вызванными эвакуацией из Москвы.

Наперекор всем окружающим, из Москвы выехавшим в эвакуацию, он стремился из

эвакуации в Москву.



Она ему не прощала. Она глядела вперед, на того, кем он будет. Для себя

сознавая все - позади, она жила мечтой его будущего. На упреки сына, что она

не умеет ничего добиться, устроиться, она в горькой надменности, на миг

вспыхнувшей гордости, бросила сыну: "Так что же, по-твоему, мне ничего

другого не остается, кроме самоубийства?" Но это был вызов, на который Мур

ответил: "Да, по-моему, ничего другого вам не остается!"

Слова эти были после гибели Марины рассказаны им самим тогдашним

товарищам его по Елабуге.



Но слова эти не вызвали в матери реакции: она понимала, что они

возникли в пылу разговора. Что в своей глубине он любит ее - она знала. Но

"кого-то из нас" - это было совсем другое! Но не о ней, а о нем... Это была

не просто дерзость мальчишки...

Так уже не нужна ему мать... Конечно! Огромная усталость должна была в

тот миг пасть на Марину. Потрясенный ее уходом, он не повторит ее шага...

Пусть живет он, юная ветвь! Ему открыты все дороги, а ей...

Кончена их жизнь вдвоем, их единство, что оно и было то коротко, только

в его младенчестве! С детских лет мужественный, он давно рвался из ее рук.

Крайний эгоцентризм, вспоенный всеобщим - и прежде всего ее - восхищением,

жар таланта (к перу и кисти), холод ума и самосознания, упоенье собой,

знание себе цены - отстраняло его от того, что зовется "дом". Уже ничья воля

не могла довлеть над ним - только своя.



Будь с ним мужчина - отец его, - может быть, он помог бы? Но

женщину-мать сын уже отметал от себя. Не довлела. Но она была тут, ее

дыхание, ее несогласие со многим в его поведении, ее воля в дне. То, что

было ее жизнью с ним, - забота, для него было насилие. Он задыхался.

"Марина исступленно любила Мура!" - слышала я не раз от видевших ее в

1939 - 1941 гг, в Москве. Она помнила себя с семнадцати лет, свою попытку

самоубийства. Он был - сколок с нее. Их сходство, в нем бившееся, и

невозможность для него понять это, его удаление от нее в эти дни - решало

все нежданно и просто. Успеть спасти его, молодое цветущее дерево, от молнии

смерти. Я вижу, как все просветлело вокруг нее - в момент решения. Нет, не

решения. В преддверии решения есть всегда колебание - да или нет. Тут ей

была неизбежность.



Я чувствую это и теперь всем своим существом, нашей общей душой, поняв

сужденность тогда ее шага. Его жертвенность. В этот миг, я знаю, какой еще

свет тронул ее сердце: после нее его жизнь сразу устроится, его, вдруг

осиротевшего, не оставят, ему помогут. Так думала мать о сыне. Но не совсем

так решила жизнь: сын два года после окончания школы был голоден. О мечте

досыта наесться хлеба он две зимы (1941 - 1943) писал своей сестре.

Меня хотят уверить, что Марина ушла - и оставила сына! - оттого, что не

вынесла тяжестей жизни. Но от нищеты Цветаевы не погибают.

Да, ее любовь к сыну была так велика, что если б ее заковали в цепи, он

бы ей говорил: "Ты мне нужна", - она бы и веса цепей не ощущала.

Марина ушла, чтобы не ушел Мур.
__________________
Счастливой, нам всем, охоты
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Старый 22.08.2008, 04:28   #13
абрикос
 
Аватар для абрикос
 
Рег-ция: 25.08.2006
Адрес: Камчатка
Сообщения: 8,329
Записей в дневнике: 2
Благодарности: 228
Поблагодарили 393 раз(а) в 330 сообщениях
По умолчанию Ответ: Женщины-поэты

5.

Сомневаться в этом могут лишь люди совершенно иного уровня, неспособные

понять натуры Марины, ее неистовость, ее абсолютизм, - своей меркой мерящие!

Ее усталость росла. Она устала еще во Франции, где от нее отвернулись

после ее публичного приветствия Маяковского, - она мне писала об этом, ее

мало печатали. Она еще в 1934 г. задумывала уйти из жизни, но ее удерживал

сын.



"Мне все эти дни хочется написать свое завещание, - писала она А.

Тресковой из Ванав: 21 ноября 1934 г. - Мне вообще хотелось бы не быть. Иду

с Муром или без Мура, в школу или за молоком, - и, изнутри, сами собой слова

завещания. Не вещественного - у меня ничего нет - а что-то, что мне нужно,

чтобы люди обо мне знали: разъяснение".

С 1939-го по 1941 гг., оставшись одна с Георгием, она жила

блистательными стихотворными переводами. С войной они кончились, лопнули,

как детский воздушный шар.



Отъезд в неизвестность с людьми незнакомыми, неимение на кого

опереться, чужие случайные люди. Елабуга, маленький захолустный городок.

Пастернак чувствовал какую-то вину перед Мариной:

Что делать мне тебе в угоду - Дай как-нибудь об этом весть,

В молчаньи твоего ухода Упрек невысказанный есть.

Но если бы не только Пастернак, а если бы все писатели мира захотели

преградить ей путь к ее шагу - она бы их отстранила. В этот час она прошла

бы сквозь них, как сквозь тень... И я бы не удержала ее. На ходу своем она

сжала бы мне руку, молча. Зная все, что я бы рвалась ей сказать. Полная

своим рвением, не слыша меня в этот час..."

"Я стол накрыл на шестерых..."

Всe повторяю первый стих
И всe переправляю слово:
-- "Я стол накрыл на шестерых"...
Ты одного забыл -- седьмого.

Невесело вам вшестером.
На лицах -- дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть -- седьмую...

Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально -- им, печален -- сам,
Непозванная -- всех печальней.

Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
-- Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?

Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий --
Ты сам -- с женой, отец и мать)
Есть семеро -- раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых --
Быть призраком хочу -- с твоими,

(Своими)...
Робкая как вор,
О -- ни души не задевая! --
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.

Раз! -- опрокинула стакан!
И всe. что жаждало пролиться, --
Вся соль из глаз, вся кровь из ран --
Со скатерти -- на половицы.

И -- гроба нет! Разлуки -- нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть -- на свадебный обед,
Я -- жизнь, пришедшая на ужин.

...Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг -- и всe же укоряю:
-- Ты, стол накрывший на шесть -- душ,
Меня не посадивший -- с краю.

М.Цветаева 6 марта 1941
__________________
Счастливой, нам всем, охоты

Последний раз редактировалось абрикос, 22.08.2008 в 04:35.
абрикос вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх
Создать новую тему Ответ

  Агни Йога (Живая Этика), Теософия, наследие семьи Рерихов, Е.П.Блаватской и их Учителей > Проекты > Женщина - Учитель

Здесь присутствуют: 1 (пользователей: 0 , гостей: 1)
 
Опции темы
Опции просмотра

Похожие темы
Тема Автор Раздел Ответов Последнее сообщение
Каковы задачи женщины? Счастливая Свободный разговор 110 28.06.2011 10:44
Женщины-философы ninniku Женщина - Учитель 17 14.07.2009 12:22
Назначение женщины Елена Шульпина Наука, Медицина, Здоровье 24 02.07.2007 20:20
Невидимые поэты хоссэ7 Осознание красоты спасет Мир 0 09.07.2005 09:08

Быстрый переход

Часовой пояс GMT +3, время: 14:05.


Дельфис Орифламма Agni-Yoga Top Sites Энциклопедия Агни Йоги МАДРА Практика Агни Йоги