[Редна Ли]

...Рано утратив веру в эту странную и неоднородную смесь анимизма, фетишизма, политеизма и пантеизма, известную как популярный индуизм, я с самого детства пребывал в поисках более истинной веры. Совершенно естественно, что я быстро вышел на Брамо Самадж и христианство, в то время вовлеченных в очевидно ожесточенный конфликт за обладание умами молодых бенгальцев. Звезда Бабу Кешаб Чандра Сена восходила, и я до сих пор помню трепет рвения и энтузиазма, с которым имел обыкновение воспринимать некоторые из его ярких проповедей и речей. Брамо Самадж познакомил меня и с несколькими из великих унитариан Англии и Америки, и в особенности с Теодором Паркером из Бостона, к которому я начал относиться, как пророку и апостолу господню. Я настолько чрезмерно любил его труды, что моим обычаем в те дни было всегда носить том или два из его книг, куда бы я не отправлялся, и перечитывать их, как другие перечитывают Библию, или Коран. В таком расположении ума я отправился в Европу в поисках образования. Приехав в Шотландию, я быстро попал в общество добрых христиан и христианок ортодоксального типа, которые начали проявлять ко мне интерес и желание принять большое участие в спасении моей души. Я имел обыкновение посещать их и присоединяться к их общим молебнам. Раз или два я даже побывал на бывших тогда в моде собраниях ревайвалистов, и был очень удивлен, увидев сильных, бородатых мужчин, горько оплакивающих свои грехи; более хрупко сложенных старых дев десятками уносили в обморочном состоянии. Эмоциональная сторона шотландского характера, которую мы так мало видим в Индии, открылась мне в своей наиболее недвусмысленной манере. Но какой бы глубокой и искренней ни была моя любовь и благоговение к Христу, каким бы подлинным ни было мое восхищение общим направлением его основного учения, я не мог смириться с двумя положениями ортодоксальной догмы: (1) искупление и (2) осуждение на вечные муки. В Эдинбурге была и унитарианская часовня, которую я иногда посещал, и хотя их религиозные взгляды и мои были очень близки в некоторых отношениях, тем не менее общий тон их проповедей, произносимых там, был слишком холоден и рационалистичен для моей теплой, восточной крови. В Эдинбурге я увлекся писаниями Томаса Карлайла, который внушил мне не только искреннюю любовь к немецкой литературе, но и настоящее восхищение Лютером, Гете и Шиллером. Я начал серьезно изучать немецкий и решил посетить эту великую страну, породившую столь замечательную литературу и давшую рождение столь героическим душам, упомянутым выше. Восточные ветра Эдинбурга, которые плохо подходили моему природно хрупкому сложению, дали мне дополнительный импульс, и вскоре я перебрался в Лейпциг с намерением изучать науку, литературу и философию в академических аудиториях всемирно известного университета, где Лессинг и Гете закончили свое обучение столетие назад. Поскольку я интересовался биологией, то быстро глубоко увлекся теорией эволюции Дарвина, которой в то время была охвачена вся Германия, и вскоре прочитал все труды Бюхнера и Хакеля, Дарвина и Хаксли и прежде всего Герберта Спенсера. Герберт Спенсер создал практическое приложение эволюционной теории к религии и политике, искусству и обществу; иными словами, ко всем разнообразным ответвлениям человеческой мысли и чувств, и сделал это с такой редкой интеллектуальной мощью и таким обилием иллюстраций, что я начал считать его величайшим философом, какого производил мир со времен Платона и Аристотеля, а его эволюционную теорию в ее практическом отношении - евангелием будущей церкви человечества, в конце концов, она разрешала все трудности и сомнения!

Это была бесспорная terra firma, на которой можно было строить будущую надстройку всей человеческой мысли! Разве она не описывала так многие вещи, которые иначе были бы достаточно таинственны! Правда, она оставляла мало места для существования Всевышнего, всезнающего и доброго личного Бога, необходимого для молитвы, или "гипотез" о жизни после Смерти, где люди будут отвечать за свои мысли, слова и деяния. Таким образом я стал позитивистом школы Огюста Конта и агностиком школы Хаксли, и то и другое одновременно, и находился в очень подходящем расположении ума, чтобы наслаждаться чтением книг, подобных Штраусовской "Старой и новой вере" и "Трем эссе о религии" Джона Стюарта Милла, и особенно его чудесной "Автобиографии". Изучая некоторых немецких философов, и особенно Артура Шопенгауэра, который был тогда philosophe a la mode в студенческих кругах Германии, я вскоре обратился к буддизму, который, в своих наиболее ранних писаниях, прививает возвышенную этику, но без сверхъестественных санкций, и Религию Человечества без различения каст, веры и страны; Вот оно! После множества скитаний, я нашел ту религию, в которой нуждался, и довольно близко от моей родины, поскольку Будда в основном жил и трудился в Гайе и Раджагрихе, которые с древних времен были частью Бенгала, и теперь расположены на самых его границах. Я был так увлечен вероучением Господа Будды, что не только прочитал все книги о буддизме на английском и немецком, на которые мог наложить свои руки, но и выучил пали, чтобы перевести часть Милинда Прасаны в доказательство своего правильного понимания Нирваны, как я ее тогда представлял. Перевод профессора Макса Мюллера на ту же тему, был сделан после моего. Вскоре мой немецкий друг попросил меня прочитать несколько лекций о буддизме, которые произвели волнение во всех клерикальных и ортодоксальных кругах Германии, поскольку сравнивая свой идеальный буддизм с очень ортодоксальной формой христианства, бывшей тогда в моде, я поставил буддизм на неоспоримо более высокое место. Две эти лекции о "Буддизме и христианстве" были изданы, прочитаны и обсуждаемы по всей стране, и я даже имел удовольствие видеть одну из них (Вторая карма) переведенной на английский и опубликованной Обществом Свободной Мысли в Лондоне, тогда находившимся под высоким покровительством Чальза Брэдло и Анни Безант. Когда лет через 12 я впервые встретил миссис Безант в Хайдарабаде, мы оба были теософами. Но свойственный буддизму пессимизм не привлекал меня, и скоро я устал от него. Каждый член моего тела и каждая часть моей души трепетали и стремились к работе и радости, а здесь передо мной была философская система, предписывающая отрицать одни и полностью подавить другие наиболее естественные инстинкты и эмоции моей юности и отрочества. Должно было быть что-то нездоровое и в корне неверное в системе и вере, которая идет против нашей Человеческой Природы.
Когда я проходил через эту фазу своей духовной жизни, мне нужно было отправиться, в первую очередь, в Париж, а затем, годом позже, в Санкт-Петербург. В Париже я быстро ознакомился с французским языком, который начал учить уже в Лейпциге. Французский открыл мне новый мир. Он вложил в меня, если можно так сказать, вторую душу. Я начал изучать и наслаждаться трудами Мольера и Расина, Вольтера и Виктора Гюго, Ренана и Тэна. Но особенно Вольтера, который показался мне и кажется до сих пор величайшим литературным гением, какого когда-либо порождал мир. Однако, труды Вольтера, хотя они и доставляли мне огромное удовольствие, сделали меня еще более убежденным скептиком, чем когда-либо. Сорок томов его Oeuvres completes, касающиеся почти всех направлений человеческой мысли и чувств, однако, произвели на меня неожиданный эффект, рассмешив, из-за моей немецкой грубоватости и буддийского пессимизма. Влияние Ренана, хотя и скептическое, было более этическим и артистическим. Его "La Vie de Jesus" (Жизнь Иисуса) - одна из лучших книг, какие я когда-либо читал, глубоко впечатлила меня своим поэтическим стилем и моральной серьезностью. Ренан заставил меня заинтересоваться семитскими религиями и семитскими языками. Работы Макса Мюллера, с которыми я был хорошо знаком уже несколько лет, научили меня изучению языков и религий с научной точки зрения. Ренан лишь продолжил то, что начал Макс Мюллер, и я окунулся, душой и сердцем, в сравнительное изучение всех великих религий мира, а именно: иудаизма, зороастризма и браманизма с одной стороны, и буддизма, христианства и ислама - с другой.

Христианство какое-то время казалось мне кульминацией и истинным примирением семитского и арийского; и я мог бы обратиться в римский католицизм несколько лет назад, если бы не догмы папской непогрешимости, пресуществления и тому подобные вещи, которые мое немецкое университетское образование представляло несостоятельными. Тем не менее, я был сильно впечатлен римским католицизмом с его артистической и археологической стороны, и до сих пор считаю, что нет другой формы христианства, которая предлагает большее утешение или уверенное обещание рая уставшей душе, мечущейся годами по бурному морю современного скептицзма, чем церковь, посвященная Св.Петру в Риме.
В таком расположении ума я вернулся в Индию и вскоре столкнулся с теософией, одним из ведущих движений в наши дни. Находясь на службе у покойного ныне наваба Викарул Умарах Бахадура, я был однажды приятно удивлен, получив от самого наваба в качестве подарка три следующие книги: (1) "Свет Азии" Арнольда и (2) "Оккультный мир" и "Эзотерический буддизм" Синнета. Кто был настоящим дарителем, тибетский махатма или знакомый английский продавец книг, и откуда в действительности пришли книги, из монастырей Лхасы, или с книжных полок Лондона, я пока выяснить не смог, но книги оказались очень полезным и интересным чтением на несколько последующих месяцев. Вскоре я познакомился с ведущими апостолами теософии и прочитал все их книги и брошюры с большим энтузиазмом. Теософия оживила мой старый интерес к сравнительному изучению религий, и теперь я с особым усердием взялся за изучение ислама и зороастризма, которыми пренебрегал до сих пор. Мое изучение старой религии парсов завершилось лекцией о "Зороастризме", которая была так хорошо принята теми, для кого предназначалась, и была напечатана в виде прекрасной брошюры под покровительством парсийского панчаята в Бомбее...

Чаттопадхьяя. "A Case of Disovery"