[Ardens]

Рассказ Зинаиды Степановны Беловой (в девичестве Гриднева). 20 марта 2002 года. Адаптировано и сокращенно вышел в еженедельнике "Большой Город" http://www.bgorod.ru/attach/6/603.pdf ...

Зина Гриднева. Родилась 26 марта 1925 года. Четыре черепных ранения. Тут мне 16 лет. 10 дней до казни немцами. Мой портрет на четвертом этаже в музее. Ефремов город Тульской области. Есть в музее боевой славы в Ефремове. В Брянске есть в музее боевой славы Брянского фронта. Пятьдесят лет меня поминали. А я и не знала. вывезли то меня оттуда -- кусок мяса. Через столько лет только вернулась. У меня никаких документов же не было. Они ненавидели партизан ужасно. После казни меня голой кинули в снег. Думаю, меня немецкий офицер приказал выкинуть, когда они подумали, что я убита. Чтоб утром русские не видели. Они меня в дыру кинули в развалинах. А эта дыра была черным ходом в бомбоубежище, где наши жители прятались и моя мать. Но я всего этого не видела. Я же сколько времени слепая была -- восемь месяцев была я без сознания. Вот посмотрите швы у меня на затылке -- все отрезано было. А вот тут штыком проткнули. Я столько времени ходить не могла, Боже мой. Какие тут документы.
А после войны все восстанавливали, тоже не до документов было. Мать, когда меня увидела, десять дней кричала, "Зинку убили, Зинку убили!"
Секретарь горкома - Фролов у нас был тогда. Когда я приехала в Ефремов, меня не хотели признавать. какая Зина Гриднева? Она же зверски истерзана немцами и ее видели убитой. Самый ценный документ, который у меня остался это справка из медсанбата. А паспорта у меня столько лет не было.
Когда немцев под Ефремовым окружили, часовых за Зину, за Гридневу поснимали и вместо меня дали сигнал нашему войску входить в город. И не один немец не ушел -- всех взяли. А когда наши в город вошли, жители повыходили и стали рассказывать: "Братики, что наделали немцы, сколько повесили, сколько детей расстреляли, женщину вот одну разорвали -- руки к одной машине привязали, ноги к другой. Медленно рвали, минут сорок." А предателей много было, люди страшно от них страдали. Я вот через пятьдесят лет приехала в Ефремов, а там семья Горшковых до сих пор. А это была семья предателей -- они на меня немцев и навели.
Немцы, когда вошли в город, госпитали какие могли в кальсонах убежали. А какие уже не могли только в рубашках без кальсон лежали как куски мяса. Такие они и остались, а их немцы бросили в подвал. А там снегу намело горы. Мне командир и говорит, Гриднева, первая твоя разведка. Узнай, всех ли вывезли раненых, если не всех, то где остались, что с ними сделали?
А я шла мимо ремесленного училища -- слышу стон, где училась. я там все ходы-выходы знала. А их покидали одного на другого, лежат вперемешку, в кале, крови и стонут. Немец часовой ходит на губной гармошке играет. Я бегаю, не знаю что делать. Немец только за угол зайдет, я намечусь через кочегарку в подвал, а он, сволочь, вертается обратно -- никак не дает мне проникнуть. Но, я все-таки проникла. Шмыг к двери, как дам по ней -- она и открылась. А там наш, кочегар. Он на меня сразу -- Ты зачем сюда пришла? Я тебя не выпущу, в топку щас кину! Меня из-за тебя ведь убьют, -- ты отсюда не должна выходить.
Я говорю: Ты же русский человек, чего болтаешь? Не слышишь раненые стонут?
Да они уже стонут сколько часов? Уже часа два как немцы же пришли все стонут. Тебе что безразлично? Я хочу проникнуть к ним. А топкой мне не грози, а то я на тебе прием применю, которому меня учили -- еще неизвестно, кто в топке окажется. Вот у меня тут листы железные. Я за ними подкоп делаю. Я их отодвину -- прыгай туда. Но обратно я тебя не выпущу.
Я прыгнула и прямо на раненых. А они там вповалку беспомощные лежат. А в подвале маленькое такое зарешеченное окошечко. Сколько же я с этой решеткой билась -- измаялась вся. Выбила ее не совсем. Пролезть то больше негде, все завалено после бомбежки. Всю шкуру ободрала. Но выбралась. Прибежала -- доложила про раненых. А он мне говорит. Молодец Гриднева, но я тебе даю следующее задание. Нас ведь за тем в тылу немцев и оставили, чтобы своих людей спасать. Любой ценой ты их должна спасти. Как? Это не моя проблема. Я же пойти не могу -- ты же знаешь, что меня сразу схватят, потому что парень. А ты у нас в отряде одна девушка, а девушки по городу ходят. А ты смекалистая.
Жили мы бедно. Ходили побираться. нас весь город кормил. Я училась в четвертом классе. И хорошо училась. Подтягивала по математике учеников из пятого и шестого классов. И меня прозвали головастой. И когда началась война, нас отправили копать противотанковые рвы на трудовой фронт. В августе-ноябре. Не евши, не пивши копали. Такую муку принимали. Однажды Фролов, секретарь горкома, приехал. Увидел наши успехи и похвалил Анну Ивановну Фомину. А она и говорит, народу спасибо. Не пьет, не ест, а копает беспрерывно. И девчонке Гридневой спасибо скажите. Пить всем хочется, а за водой к реке Красивая Меча никто не решается идти. Кто пойдет -- немцы обстреливают из пулеметов и убивают. А я подошла и говорю, Анна Ивановна, давайте мне тележку и бидоны. Я пойду. А она -- не пущу, обалдела Гриднева совсем? Убьют ведь. Мать не простит.
На реке лед еще слабенький был. С краешку наступаешь -- проваливаешься. Я подъехала. А на той стороне три немца стрелять начали. Ну а я смикитила упасть. Упала -- лежу. А снег, холод, морозно. Руки отмерзли. Не двинешься же. Двинешься опять стрелять начнут. Долго лежала. Чувствую -- замерзаю. Решилась встать. Повезло. Никто не стрелял. Налила фляги и обратно. Кучу тележку, а сама реву в крик. От напряжения наверное. Надо было в гору подняться, а потом с горы. Трудно было, ужас. Мать узнала, что я ушла тоже в крик. А когда я на гору поднялась, меня все увидели и тоже закричали -- Зинка Гриднева жива! Так я три тыщи людей напоила.
Фролов велел собрать всех лучших людей. Он вынес благодарность. И мне особенно. А Сергей Кузьмич меня взял и на горку поставил, здоровый такой, при всем народе. И говорит -- А я у вас Анна Ивановна сегодня Гридневу забираю. А она и сморозь -- Да ты что ошалел? У меня тут все остановится! Но разве можно секретарю так говорить? На ты, и без почестей. Он сразу сухо так отвечает -- А вас Анна Ивановна и спрашивать никто не будет. Спасибо вам за вашу рекомендацию, но Гридневу я давно знаю. Не зря ее головастой зовут. Сколько учеников она у нас научила. Когда я ученикам помогала, я им все говорила, Боже упаси, никому дома не говорите и в школе. А то узнают, скажут, ишь учительница нашлась -- и сразу из школы выгонят.Дескать мы не можем научить, а тут какая-то Гриднева нашлась. А жили мы бедно, всего боялись. А ребята, которых я учила, кто картошки дома уворует, кто свеклы, кто морквы, кто творогу, кто хлеба и мне несли. А я домой. А один ученик никогда ничего не приносил. Володя его звали. А учился он плохо. На нет. Настолько был тупой. А я его так просвердлила – ого-го. Через него весь город обо мне и узнал. Учительница его увидела, что он лучше учиться стал, и придумала хитрость. Спрашивает у него -- кто с тобой занимается? Родители что-ли к тебе кого-то прикрепили. Он молчит. А учительница не унимается -- точно с тобой кто-то занимается, больно хорошо учиться стал. Признавайся. А всего у меня было 16 учеников. А учительница по хитрому подошла. Придумала дома задачу и в классе его спрашивает -- кто может эту задачу решить? А Володя и говорит -- я. А она еще одну написала -- кто может? А он опять. Она не вытерпела, подскочила и потребовала -- говори, кто с тобой занимается. А он дурак, заревел и выдал: "Это Зинка Гриднева все!" Она к директоры с такими новостями. Я после занятий домой пришла, а мне говорят -- тебя директор вызывает. Я перепугалась. Что будет? За что? Вхожу к нему, а у самой коленки трясутся. А он приветливый такой. Знаешь, говорит Гриднева, я тебя хочу поблагодарить. Какая ты молодец, говорит. А он до того и Володю этого вызывал, а тот рассказал, что у меня 16 учеников было. А я все расслабится не могу, жду, когда орать на меня начнет.
Мы тут вот что придумали. На Новый 1937 год на каникулы мы отличников к Сталину отправляем. Он со всей России отличников созывает на Новый год. Повезли нас из Тульской области пятерых. Привезли в Москву. Сначала в столовую повели кормить. А потом в большой актовый зал в Кремле. А там Сталин сидел. Много говорил. Детей много было. А наша сопровождающая начала про меня всем рассказывать. А потом, вдруг, задает мне вопрос -- расскажи, всем присутствующим, правительству Москвы, Сталину, залу, с кем вы живете, как? А я как разревусь и говорю -- с мамой, папы нету, под поезд попал. Слезы текут, живем мы бедно, побираться ходим. Ляпнула вот. Опозорилась перед всем миром. Это я была в четвертом классе, мне 13 было. 1937 год.
Они меня больше расспрашивать не стали. А Сталин меня к себе не подзывал и не говорил со мной. Но выступал. много говорил с детьми. И всем дали подарки -- по коробке конфет и такой вкусной мягкой штуке, не знаю как называется. И пакет с деньгами. Пакет детям не давали. Давали массовику, а он уже все передавал родителям под расписку вместе с большой коробкой. А в коробке -- откуда? Кто мог узнать наш состав семьи, сколько нам лет и наши размеры? -- байковые платьица, фартучки, обувь, чулки, резинки, ботинки, валенки, осенние польта, зимние польта, варежки, шарфы натолканы. Ввек не забыть. Все всем подошло -- все пятеро детей были одеты. На мать ничего не было -- только на детей. А сколько денег матери в пакете дали -- этого я и не знаю до сих пор.
А с четырех классов я пошла в ремесленное училище. В 14 лет. Училась я на слесаря-сборщика. Завод был СК-3. Прославленный на всю Россию завод резинотехнических изделий. Он и сейчас есть, только в разрухе. А тогда он всю промышленную резину делал -- на танки, на машины, всю.
Училась так я в ремесленном до начала войны, а потом с ее началом меня только-только в цех учеником послали. Когда война началась мне было уже много -- 16 лет. В комсомол я рано вступила в ремесленном в 14 лет. По комсомольской линии я совсем передовая была -- прославленная девка была.
В ночь с 21 на 22 вошли немцы. Фролов Сергей Кузьмич мне первое задание дал про раненых. Но потом он меня Афанасьеву передал Георгию Федоровичу, командиру военизированной охраны завода. А в войну он стал командиром истребительного батальона. А когда немец подошел, его Фролов назначил командиром партизанского движения в Ефремове.
Фролов мне говорит -- Гриднева, ты город переписывала, всех знаешь. А уже налеты на город шли массовые. Иди с утра в город, в лица всматривайся -- не увидишь ли какие подозрительные -- сразу звони. Я и пошла. Долго ходила, а потом вижу -- двое идут. Идут как истуканы. Люди обычно идут разговаривают, а эти без подвижности совсем. Меня это насторожило. А потом помыслила и вижу, что одеты они не так -- нет у нас в Ефремове такой одежды. А они еще идут и косяка глазами бросают. Тут я подумала -- какой же умный Фролов. Сообразил, что в городе есть немецкие разведчики. Вот они. Весь день я за ними следила и отойти не могу -- потерять боюсь. А они весь город прошли, все важные объекты высмотрели и метнулись к спиртзаводу. А ночь уже, только месяц светит. Потом слышу гул. Налетело немецких самолетов -- Боже мой сколько. Один часы вытащил, потом вверх глянул, а с самолетов какие-то сигналы, как фонари или факела. То голубые, то желтые. Тут они за бардник метнулись. тут я сразу -- шнырь в соседнюю плодбазу. Я к сторожу. А он меня толкает. Я его отшвырнула, Фроловым пригрозила. Позвонила по пятизначному номеру. Сообщила и назад к шпионам. Спряталась и слышу машины. Сразу четыре опергруппы приехали. Окружили этот бардник, а там их четверо оказалось. Четыре немецких разведчика сразу поймала. Известная стала сразу -- на другой день числа 17 или 18-го ноября собрали весь народ на Советской улице у памятника Ленина Фролов меня народу показал и говорит, товарищи, вы этой ночью спали и не знали, что утром могли бы не проснуться, если бы не эта девчонка Гриднева. Так после того меня Фролов Афанасьеву передал. Старшей разведчицей была Крюкова и еще Саша Булаватская была. Готовили нас. Как война началась, нас сразу 18 человек отобрали и забрали к Афанасьеву. Стрелять из винтовок учили, курсы медсестер и подготовку самооборонения. Был там и пулемет, но нас не учили. А с парашютом я не прыгала -- веса у меня не хватало.
В октябре меня забрали где-то с трудового фронта. Фролов вывозил свою семью в Рязань и я помогала упаковываться. Больше я его не видела. наверное на фронт ушел. До прихода немцев меня с Крюковой и Сашей Булаватской Афанасьев послал в Чеченевский лес. Но Саша какая-та размазня была, на мой взгляд. Не такую в разведку надо. Подразумевалось, что в лесу немецкие шпионы прятаться могут. Страшно было. Листва чуть шевельнется, а все со страху замирает -- будто ползет кто-то. И я со своего участка заметила двоих. Здоровые такие. Поползла к ним. Снегу еще не было. Вижу они замерли. Вот думаю, усекли меня -- пропала. У одного ружье висит и рация. А у другого автомат. Я назад. Доползла до Булаватской и сообщила. Та в район к Афанасьеву. А он прислал опергруппу. Приехали и без выстрела взяли. Крикнули в рупор: "Бросайте". Оказалось один был немец, другой наш. Потом слышала, что они дезертиры с фронта, но думаю, что в плен их взяли, а потом принудили. Многих ведь за зря расстреляли. Вот был у нас врач, Плеханов. Его немцы заставили лечить в оккупации. Так его потом расстреляли. А он меня спас -- лучший хирург был в области.
Немцы пришли, тихо было. Все светло было, все горело -- наши подошли, чтоб немцам не досталось. А потом немцы залопотали. Пехотинцы сначала зашли. Мотоциклы. Потом нас опять послали в разведку. Вижу, танки, машины с зенитками, немцев туча на город идет. Я прибежала -- доложила. А Афанасьев говорит защищаться будем. А нас всего 75 человек. Обложили мы обороной вход в город с четырех сторон. А немец уже совсем рядом -- сейчас за голову схватит. Мы уже переглядываться начали -- не продает ли? Тут он и кричит -- огонь! А немцы какие трусы, как дети -- ввек мне не забыть, как они в разные стороны, кто куда. Трофей у нас был. Два танка взорвали гранатами. Из одного немец горящий вылезал, я сама видела как он горел. И две машины захватили с боеприпасами и продуктами. Боеприпасы ладно. А вот с продуктами... Голодали же. Крыс жрали -- хоть друг друга ешь. А тут целая машина консервов, морозилки с копченостями. Это 20-го было. Ели целый день. А 21-го в ночь на 22-е немец ворвался. И наши откудо-то подошли. Но мало. И Афанасьеву велели отступить за Красивую Мечу. Вот он и говорит мне, что раз отступаем, ты, Гриднева, теперь будешь подчиняться Иванову Алексею Власовичу. Он у нас был секретарь комсомольской организации. Остаетесь с ним работать в тылу врага. Он то меня и посылал про раненых узнавать.
Нам прятаться не пришлось в это время. Стреляли мы. Там офицер был Козлов и красноармейцы. Бой вели. троих у нас убило бойцов. А в городе еще наши остались. В развалинах сидят, а ведь мороз. Я иду, а из развалин: "Сестричка, сестричка". Залезла я к ним, а их там пятеро раненых и замерзших. Я к Иванову. А он и говорит, чтоб я их вывела как-то. раздобыла я в бараках одежду, приволокла им и говорю. буду я вас по одному выводить. Перетаскала их в свой барак и прятали их в подпол. Прикрыли дерюжкой. А двое уже совсем кровью истекали. Были у нас салазки, так я их по одному в одеяло закрутила, сверху хвороста накидала и к соседке их, Гореловой, перетащила. А потом мне Иванов говорит, что я их вывести должна за пределы города. А как, думай сама. Я к раненым пришла и говорю, что дан мне такой приказ. Они мне -- ты что одурела -- наш же схватят сразу. А прежде чем их вывести, Иванов мне велел сделать поджог. Штаб поджечь и склад с боеприпасами. Я керосин нашла по квартирам побегав, а бензин нашла случайно. У одних наших был мотоцикл, но его немцы забрали. А бидон с бензином остался. Я крышку открыла, понюхала -- бензин. Думаю -- какая красота. Шесть бутылок наполнила и в брюки запихала. Так, что фуфайку застегнуть нельзя. А мороз пробирает -- такие муки.
Ну я к складу. Там окошко. Я туда три бутылки и кинула. Слышу разбились. А потом я туда солдатскую фляжку туда с тряпками в керосине вместо факела. Трясусь вся -- вдруг схватят. А штаб немецкий был недалеко. Я к нему. А там тоже форточка. И время обеда у них. Сейчас вспоминаю -- не понимаю, как я так делала, ведь схватить могли. Я в форточку опять три бутылки и фляжку и бегом. Голова не соображала. Нервный стресс наверное был, а ведь могла на своих солдат навести. Оттуда вижу -- горит. А тут снаряды рваться стали. Немцы кричат: "Русь! Русь!" Тут я их по одному и вывела. А они не хотели -- матом на меня. Но вывела я их через реку, огородами, сараями.
А Красной Армии я и не видела. Вся Красная Армия была -- Афанасьев и его отряд. Город пустой был. Никто его не защищал -- немцы вошли -- никого. Гестаповский карательный отряд был. В бараках у завода, не в городе, был немецкий штаб, а в нацменском татарском клубе сделали склад боеприпасов.
Иванову доложила, он радостный был. Зиночкой меня назвал. И с той поры весь сахар мне отдавали. А сбор партизанский тогда у нас был на улице Карла Маркса. Но он часто менялся, чтобы немцы не вычислили. Да и осталось нас только трое, я, Иванов и Мишка -- фамилии я и не знаю. Сначала были я и три парня. Но двое пропали сразу практически. Потом и Миша пошел на задание и пропал. А перед уходом он меня и сфотографировал возле барака. Вот тут мне 16 лет.
У нас был фотоаппарат мы все важные объекты фотографировали. Вот меня тут оформили на героя России, еще Ельцину. Но он два года проволынил и все. И лежит где-то. Прочти вслух. У меня же все разодрано, ноги разодрали вот так, в орган вбили кол, у меня недержание мочи и кала.
Я пошла доставать продукты для этих раненых числа 20-го. Пошла к Горшковым. Добрая раньше она такая была, помогала нам, а немцы пришли она стала предателем. Прихожу к ней, говорю, тетя Любочка, милая, дайте мне для красноармейцев. Помирают с голоду. А нельзя же было говорить. Она у меня и спрашивает: "Какие у тебя красноармейцы?" Я язык прикусила, да поздно. Замерла: "раненые, немцы в подвал их бросили". А чем же ты их кормишь? Так вот и пришла просить. У всех шаром покати. Откуда я тебе бульона дам? А они корову в октябре зарезали. Три кадушки. не могли же они за месяц то съесть. А она мне -- Какое мясо!? У нас его давно уже нет. И с ревом -- глаза как у зверюги горят. Совсем другая тетя Люба.
Я прибежала, говорю Иванову: "Горшкова не дала раненым еды. Что делать?" Не могу я на мучения их смотреть. Говорю, где бы мне бидон найти? Зачем? А я выслежу как она из дома уйдет и утащу у нее мяса. Он мне и дал бидон. Я его в мешок и побежала. Я еще к дому ее не подошла слышу речь немецкую и запах мяса чувствую, а сама голодная. Я дверь приоткрываю и вижу два стола накрытых, она со своим мужем, не знаю почему его на фронт не взяли и детишки их пляшут. А на столе железные тарелки с огромными кусками с мясом и немцы сидят с ними. И несколько бутылей по три-четверти с разбомбленного спиртзавода видно натаскала. А немцы не как наши пьют, а по капельке, закусывают. Я увидела, думаю, сволочь ты такая, наши умирают, а она немцев кормит. Я назад, туда-сюда -- сарай без замка. Я только туда ширнулась, а она тут как тут и как схватит меня. "Ты следишь за мной, сука?! Думаешь, пойдешь сейчас каркнешь нашим?! Нет. Ты теперь никуда не уйдешь. Тебя шас всю вы... раздерут! Я тебе дам поганая рожа!" У меня все затряслось со страху. Я как дам ей -- бац! Выскочила и побежала. Прибежала к Иванову и говорю -- Горшкова предательница! Рассказала все. А он мне -- как же ты ушла? А я прием применила -- отвечаю. А он мне -- все Гриднева, я остался без тебя. Она же очухается скоро. И сутки он меня никуда не посылал.
А у него такой аппарат был, из которого ленточка выходит. И он такую ленточку получил и говорит: "Надо Гриднева идти." Он ее запечатал в конверт и говорит -- Срочно Гриднева идти на огневую точку и передай. Что за точка? Это была главная позиция огневой точки. Находилась в канализационном колодце и в этом колодце партизан наш сидел. Он заслуженный был командир. Серьезный какой-то, раз ему надо было эту ленточку передать. У того колодца крышка люка была рядом с большой липом. Люком много было, завод же. Он ее приоткроет ствол просунет и по немцам стреляет их в бинокль высмотрев. Много немцев уложил. Целыми кучами. А потом он прячется, крышка падает и снегом сама собой припорашивается. Сколько он там сидел я не знаю, но еду я ему часто носила.
Ходила в прокуратуру за жильем, а мне и говорят -- Что то много написала? А теперь говорят -- Никто не брал у меня ничего! И в крик.
И с конвертом с этим пошла. А у липы то люк открыт -- крышка сбита. видно немцы услышали выстрелы и нашли дядю Ваню. А у меня два пароля было -- ГЗС (Гриднева Зинаида Степановна) и "Овод". Я к люку подходила и говорю ГЗС и вдобавок "Овод". А он молчит. Немного отошла, смотрю крест накрест валенки торчат из развалин. У меня немцы валенки стащили, так я из фуфайки обувку сделала. А потом нож наточила и с нашего убитого валенки срезала. А ноги у него замерзли, распухли. Так даже разрезанные еле-еле сняла. Я их домой принесла -- мать спросила откуда? А я говорю -- с убитого. Мать в крик. Зинка, что ты наделала? какое ты питимье на себя взяла? Разве можно с убитого снимать? А я -- Тебе убитого жалко? А я хожу мерзну -- тебе не жалко? Она не слова не сказала. шилом дырки наделала и проволокой валенки зашнурила-стянула. А проволока в ногу врезается, шкуру до самых костей распиливает -- ходить невозможно. Так вот вижу я валенки и залезла посмотреть. А это дядя Ваня. Говорит -- доченька, Зиночка, меня не трожь, я конченый. Доложь нашим, что меня больше нет, а то нашим провал будет. Я прибежала к нашим доложила. Вот тут то я и виню Алексей Власича. Он мне -- мы не должны оставлять наших на морозе. И меня отправил обратно. Прибежала я обратно. А это днем все, перед комендантским часам, который в четыре часа начинался. Если немцы после четырех кого увидят -- значит партизан, сразу расстреливают. Тащу я его, а он меня матом обкладывает. У него весь живот разворочен, кишки, сосуды. А он в шинели, а шинель на морозе же как стекло. И вот я ему эту живую развороченную рану полами шинели и прикрыла. За два рукава его и вытащила. К заводу, окраинами, приволокла его к заводу. К кому не притащу никто не берет, все боятся. Одна, хорошая была такая, с тремя детьми, еле-еле согласилась да утра в коровник спрятать. А у нее мальчонка был, худенький такой, белобрысый. Он подскочил посмотреть, шинель приподнял и кричит: "Мамка, посмотри, у дядьки мясо кровит!" Хозяйка и говорит: "Ладно, пусть раненый остается, а ты убирайся отсюда поганка".
А та и навела немцев на меня. Я раненого, когда оттащила и возвращалась услышала лай собак. они меня догнали. Всю одежду с меня содрали. Одни валенки остались. И нашли у меня пакет -- за это я до сих пор Иванова корю. Я то вся в нервах была. но он то, командир, мог сообразить и пакет у меня забрать. А он не забрал и с ним меня отправил спешно. был у меня в воротнике яд вшит, для моментального уничтожения, но одежду то с меня содрали. Голую практически привели. Помню как в ворота зашли, я как посмотрела с правой стороны нашим лежат. У одного глаза на беленьких ниточках дрыгаются, изодранные все, еле еле ворочаются, видимо только что допрашивали. Тут я подумала, Боже мой, и нечем мне уничтожится, и что меня ожидает.
По три-четыре раза в день меня таскали. Кто дал пакет? Где находится? Куда с пакетом шла? Где сбор партизанский? Кто командир? Где семьи партизан проживают?
Нас народ кормил, так я, выходит должна весь город продать? Я, Дима, ни одного слова не обронила. Когда меня резали, когда вот это, я уже не помню. У меня когда зубы выбили -- у меня ни одного зуба нет, так в справке медсанбата у меня написано, что я осталась живой за счет выбитых зубов. Когда зубы выбили, там кучка, как мне поясняли была. Так что когда ноги разодрали, когда кол вбивали, когда резали, спазмом сдавило челюсть и этой челюстью придавило зубы. И эти зубы надавили на язык и не дали ему захлеснуться.
Дальше как думаю. 12-го меня кинули в снег. Примерзать уже видно кровью начала, и меня в дыру кинули, чтоб русские не видели. А эта дыра была ходом в бомбоубежище где люди прятались. И якобы меня мать даже не узнала. Сначала только выли -- что наделали над человеком и как терпеть только мог. Мать все кричала "Зинка пропала! Зинку убили! А ее все успокаивали -- Да у раненых она, она же говорила, у раненых она. А потом мама со свечой шла, и увидела, надо ж такому случиться, споткнулась она как раз надо мной, свечка полыхнула и она мои валенки с тампончиками увидела. И как мне рассказывали как заорет: "Бабы! Да ведь это Зи... Зи...!" И так и не договорила. И поорала еще и рассудок потеряла. И больше в него не приходила. А через несколько часов за Зину, за Гридневу партизаны поснимали ихних часовых и вместо меня дали сигнал нашему войску входить в город. А должна была я дать этот сигнал.
А потом народ рассказывает, что когда наши пришли народ стал рассказывать, что наделали немцы и показывать и меня девчонку разодранную показали. И, говорят, один офицер наш ушел, а другой задержался и приказал срочно меня забрать в медсанбат. И говорят, что якобы он не уходил до тех пор, пока не пришли с носилками, не погрузили меня. И вот Евдокия Дмитриевна Горелова, тетя Дуся, у которой я раненых двух прятала рассказывала, что она проследила как этот офицер носилки со мной и матерью до медсанбата провожал, и видела, якобы, как врач этого офицера благодарил: "Спасибо, тебе браток. Надо же ты вот догадался. "Сколько то нас в медсанбате подержали с матерью, а потом отвезли в барак. В себя я еще в Ефремове пришла, но была еще хуже ненормальной. У меня же три глубоких ранения. А потом заводское оборудование, что осталось разобрали, погрузили в эшелон и раненых прицепили. И эвакуировали все это в Оренбург. Тогда он назывался Чкалов. Вот там мы жили. На квартиру нас там не пускали. Камнями и палками в нас кидали. Обзывали всяко матом. Сейчас смотрю телевизор так беженцам и просо и мясо, и палатки, и общежития. А нас загнали всех в госконюшни. Долго жили. А потом пленные немцы нам бараки построили. Я больная ходила, но работала. А сейчас и справки о том фиг добьешься -- все поразьехались. Там было много приезжих организаций. Я рассыльной была. У меня руки то выкручены были. Так мне на шею сумку вешали, я ее донесу, а ее там снимают.
Брат мой погиб в 1941 4 октября под Ленинградом в Гатчине. Там памятник ему есть. Я тридцать лет искала, где он погиб. И нашла. Красные следопыты помогли. У Лиговского моста в Гатчине их выкопали. Сестра старшая Тоня в 1970 году погибла. Не знаю как получилось. Работала она в МИДе, убили ее и сварили в ванне. Галя, моложе меня на два года. Когда мы эвакуировались на какой-то станции побежала с бидончиком за водой и пропала. А через несколько месяцев письмо пришло, что она под поезд попала. У нее вшито было фамилия и имя. И брат тоже умер. Одна я осталась. А мать так в себя и не пришла. Все за столом сидела и кричала "Синку убили, Синку убили." И рукой по столу: "Ту, ту" -- стреляла, воображала, что немцев била. Так недееспособная, первой группы и умерла.
Недержание мочи и кала у меня. А вот справка из тубдиспансера. На учете стою. Я же переела собак -- это наверное столько нет в России народа сколько я пожрала собак. Легкие отваливались. И кровь текла, и кашляла кровью -- ужас. А посмотрите какая я живучая.
Вот когда мать у меня умерла в 1989 году я решила поехать в Ефремов. Я ведь никто тогда была. Ни инвалид войны, никто. Ни документов у меня не было, ничего. До того бедно ужасно было.
А замуж я вышла -- я не знала, что я негодная. Пробыла сколько времени. К нашей соседке в барак приехал брат. Она нас свела. он якобы радистка его спасла от смерти и крикнула ему -- ложись. Он рассказывал, что упал и она его собой защитила. А утихло, он ее скинул с себя, а у нее веки задрожали, и она ему говорит -- будешь жениться на самой трудной судьбе. А он ее утихомирил, и маленькой солдатской лопаткой могилку ей вырыл и клятву дал. А приехал его сестра спрашивает – что ж ты не женишься браток -- тебе столько лет.
Прожили недолго. Он же живой человек, мужчина, а я недопонимала ничего. Потом уж, когда он все обо мне узнал, ему и жалко было, родители ему говорили -- женись и живи с кем хочешь, а она пусть уж у нас живет, ну потом я мать забрала и выехала от них.
А в 1985 году попала я в Переделкино в санаторий. Там отдыхал старик один. А со мной женщину поместили, а она с ним обедала. А он и говорит -- мне бы бабку найти, я отживший человек, мне уже под 80, похлебку мне варила б да и ладно. А та -- у меня есть такая женщина. И мне говорит. А ему что-то за меня наговорила. Он как пристал ко мне -- везде стал преследовать -- куда не пойду, он. И я стала замечать -- трое их, три старика везде ходят, сядут и достают из кармана бутылку и по стакану разливают. Я подумала -- боже мой -- алкоголик. Не закусывая стакан выпил, а потом другой. И до того нагло за мной стал бегать, до чего опротивел, он же на человека не похож -- нос во какой, чебурашка и уши. И не было мне от него никакого спасения. Все пошли на ужин, а я лохмотья собрала и домой уехала.
Прошло там месяц письма пришли. Адрес выяснил. Писал ой-еой-ой-ейой-ой. А я ни в какую. Даже письма рвала. А как-то приезжала в Москву и останавливалась у знакомой. И врдуг она мне предлагает со стариком познакомиться. Тоже Зина звали ее. Приводит меня, а там этот пьяница сидит. А как глянула. на нее глянула. А я ей никто -- как прислуга -- ладно, говорю Зина, я пошла. Дома много работы у нее. Она продавцом работала, а я все стирала, готовила, все стирала. Прислуга у нее подчиненная была. А она -- да подожди еще. А они сидят пьют.
Дед, женщина Тоня, Зина пьют. Картошка сгорела на сковороде -- едят как свиньи. Шо то мне перемутило все. А я ушла. А она меня раз и догоняет. Что не понравилось говорит -- даже речи нет отвечаю. Я говорю знаю этого старика и все рассказываю.
А потом она мне вещи выставляет и говорит. Я ж тут сожительствую с одним стариком. А через тебя он не приходит. Придет тебя увидит -- психует и уходит. И Клавка начала на меня. И убедили в результате. У того старика была Чучмин фамилия. А оказывается он особо опасный был. У меня и документы вот есть. Он меня травил. У меня была машина, я держала свиньев, чушек, и у меня деньги были на книжке.
А он оказывается находит женщин, по курортам, домам отдыха, ездит то туда, то в Белоруссию, все узнает, у кого пчелы, у кого хозяйства, все. Приводит их, они все продают, а потом хоронит. Одну за одной хоронил.
И вот это, насоветовали мне. Свели нас. Сколько времени проходит он мне говорит. Вот смотри одни суды, вот суд, вот суд. Вот у меня документы есть. Первый раз он мне так сказал -- ну слушай девка, я тебя москвичкой сделал, мы зарегистрировались, квартиренка, крыша есть, как человек стала. А у меня к тебе такой сказ, ты мне должна машину дать и свои деньги перевести. Я сказала -- Василь Владимирович. Мне ваша Москва не нужна была. Сколько вы мне писали, сколько приезжали, даже депутата района узнали, писали, просили. Первый раз меня отравили вы, сурема называется, увезли меня в Люблино в 68-ю больницу. Там еле-еле отходили. Он в больницу пришел говорит -- будешь на меня оформлять. А я говорю -- я уеду обратно. Оставьте меня и я вас оставьте. Я ему не доверялась и себе отдельно после отравления варила. Купила молоко и кашу манную варила -- у меня все сожженное было от яда. Как кисель манка. А он раз в кухне свет -- раз и потушил. А из туалета свет был из окошечка. И он в каше мне эту, ртуть. Я немного съела, и у меня что-то не то, голова, жгет все, хочу встать и не могу. Я к двери, а она закрытая. Все поняла. А он заскочил в туалет, видно с расстройства -- понос прицепился] к нему. А у него ключи в пиджаке висели. Я дверь открыла, а больше уже ничего -- упала. соседи увидели вызвали скорую. Увезли в институт Склифосовского. Щас вам покажу где написано, сколько ртути в крови сохранилось. А он подал на меня в суд, что якобы я захотела в Москве жить, его обманула, прописалась, а он мне не нужен и что я уехала на курорт.
А мне врач когда выписалась говорит, у меня почки отказывали -- продайте все езжайте в Трускавец. А я не доехала меня сняли в поезде -- вот документ. Там подлечили. Я оттуда приезжаю, пошла к участковому, чтоб помог мне забрать мои лохматишки. Прихожу, а он говорит -- какие вещи? Она уехала и все с собой взяла. А участковый говорит -- Ты че? До седых волос дожил и все стремишься обмануть людей? На какой она курорт уехала? Ты ж ее травил. Вон ее какой полумертвой с поезда сняли? А ты еще на суд подаешь?
А он -- Да. Вот пусть она получит. Чтоб брак признали недействительным и выписали ее. Вот он сколько писал -- в один суд, второй писал, Верховный суд, кассационная жалоба, а када разобрали -- мне сказали возбуждайте уголовное дело за покушение на вашу жизнь. А я сказала -- Боже упаси -- я ж верующий человек -- он меня травил, взял на душу грех, а я его старые кости буду в тюрьме гноить? А меня спрашивают -- где ж вы живете. А я сказала -- по вокзалам. Последний раз меня с Казанского вокзала забрали на суд. Еслиб такое дело не случилось, я б еще долго моталась. А то часа в 4-5 по вокзалу этот, с красной повязкой ходит, меня видит, говорит -- э, опять пришла и кааак дал мне в вот сюда в правую бочку. Мне дыхнуть нечем, так больно, и матом. а тут сидели нерусские. нерусский вскочил, схватил его и кричит -- ах ты тварь, ты жэнщинам в футбол играешь! И как он его даст вот так. У того аж две струи крови. И милиция говорит -- на вас жалуются что вы тут без конца находитесь. Взяли сумку посмотрели. А там все документы. И отравление и все. Так выж говорят прописаны, почему на вокзалах. А я говорю -- прочтите там все написано. А дежурил какой-то большой человек. Он все мои документы высмотрел, проверил и тут же в Волгоградский народный суд и прокуратуру позвонил -- Как же это так? Прокуратура, возьмите во внимание.
Больше года тянут суд, человек по вокзалам скитается. Меры приняли, и прокурор указал в течении трех дней чтоб подыскали две коморки -- в одну старика, в другую старуху. Раз она не хочет его сажать -- дело ее. заставить мы не можем. И вот нас так и сделали. Пригнали машину грузить. А у меня и вещей то нет. Дали мне на 5-ой Донской.
Там я и жила в комнате в которой нас разделили со стариком. Он в 1992 году сдох. Наглотался. А говорили, похлебку только сваришь, он здоровый, только ухаживай за ним. Как же. Вот он какой. Пожилой оказался.
Меня живую черви едят. Я ж инвалид войны первой группы. За мной уход нужен. В одной то комнате со мной без ущерба для своего здоровья жить нельзя. Даже главный санитарный врач бумагу дал. Вот я ходила -- посмотри сколько покажу. Вот давали три квартиры. В одной после пожара. Все сгорело, одни черные стены и бичи там находились. Второй требуется капитальный ремонт. Пошла к директору он удивился. А в ней труп разложился умершего. Пойдите в дом управление с вами техник пойдет. Посмотрите. А мы идти не можем. Я открыла, дыхнула и свалилась. Люди увидели мне даже акт составили и на матрас меня положили. На вон посмотри. А вот посмотри, тут сидячая ванна. А мне никак так. Четвертая смежная на 13 этаже и тоже капитальный ремонт нужен. Так и мыкаюсь. А пятая хуже чем шестая. Так и гоняют. Я вот сейчас за всю жизнь такую богатую квартиру получила, даже не вериться, что живу в такой квартире, а ее хотят отобрать и с трупом меня поселить. А эта квартира -- рай, даже не вериться, что я в ней живу. Только однокомнатная. Но прекрасная ведь квартира.
Посмотри, Дима, что делается, посмотри бумаги то.
P.S. Живет баба Зина в Бутово. В однокомнатной квартире. Квартира убога. Маленькая и тесная. Но Зина вот считает, что рай. Ну и смешливая она очень. Любит пошутить и на гармошке поиграть. А еще Зина уверена, что все будет хорошо. Не сейчас, так потом. После смерти. И получит каждый то, что заслужил.
Тут она не одинока. Я тоже так считаю.»