[абрикос]

3.

Последним решающим толчком была угроза Мура, крикнувшего ей в отчаянии:

"Ну, кого-нибудь из нас вынесут отсюда вперед ногами!"

В этот час и остановилась жизнь. "Меня!" - ухнуло в ней.


Есть смерть! Единственная соперница! Ее одной она испугалась, как вчера

хотела для прокорма сына ехать за город, так сегодня прозвучало его: "За

предел! Туда! Насовсем!" Дать свободу - единственное, чего он хотел!

В отчаянном крике сына матери открылась его правда: "вместе" их -

кончилось! Она уже не нужна ему! Она ему мешает...



Все связи с жизнью были порваны. Стихов она уже не писала - да и они бы

ничего не значили рядом со страхом за Мура. Еще один страх снедал ее: если

война не скоро кончится, Мура возьмут на войну.

Да, мысль о самоубийстве шла с ней давно, и она об этом писала. Но

между мыслью и поступком - огромное расстояние.

В 1940 г. она запишет: "Я уже год примеряю смерть. Но пока я нужна". На

этой нужности она и держалась. Марина никогда не оставила бы Мура своей

волей, как бы ей ни было тяжело.



Годы Марина примерялась взглядом к крюкам на потолке, но пришел час,

когда надо было не думать, а действовать - и хватило гвоздя."

"В Москве мы через Вадима Сикорского позвали к Соне и Юде Каган в

Молочный переулок детского писателя А. А. Соколовского, в 1941 г. подростком

находившегося в Елабуге со своей матерью, детской писательницей Н.

Саконской. О том, что она начинала дружить с Мариной, - мы слышали, как и о

том, что смерть Марины тяжело повлияла на ее сына. Ему в тот год было

тринадцать - четырнадцать лет. Мать его умерла.



Он говорил о теплых отношениях между Мариной и его матерью и о Муре,

которого не видел после смерти Марины. Теперь этот давно выросший подросток

сидел перед нами. Держался он просто и дружески.

Мур передал ему свои слова к Марине, сказанные в пылу раздражения: "Ну

уж, кого-нибудь из нас вынесут отсюда вперед ногами!.."

Беспощадно грубые слова шестнадцатилетнего Мура прозвучали в

материнстве Марины - приказом смерти - себе. Услышанные через девятнадцать

лет, прозвучали мне - откровением о настоящем существе ее смерти: ее

самоубийство - в сумасшедшем завязавшемся узле их, вдвоем, заброшенности в

чужое место меж чужих людей, сжатых войной, одиночеством, - было жертвенным.



Ее смерть его от смерти - удержит. Наступал деловой час бесстрашия. Кто

мог спасти его от него самого, кроме нее? Нельзя было терять ни дня!

Уходила, чтобы не ушел он!

Искала работы, намеревалась продать столовое серебро, поселясь в

найденной комнате. К ней подошла смерть - в неистребимой серьезности.

Отвести ее рукой, обойти - означало подвергнуть опасности смерти самого

близкого человека - сына. Этого она не могла.

Так меня, верящую, что жизнь надо терпеть до конца, озарило знание тех

Марининых дней. Страшным шагом ответила на неразумные слова сына - чтобы не

сделал этого он.



Любовь к сыну помогала ей упорно искать работу. Ей все еще верилось,

что, как в детстве его, они - одно. Но когда в роковой час его горделивой

угрозы, что, по несогласию его с их жизнью в Елабуге он может уйти в

смерть, - открылись ее глаза на сына: он уже не одно с ней! Оттолкнув мать,

он может шагнуть в смерть. С этой соперницей - спора нет. Вырос! В отчаянии

выбирает себе другую спутницу! Спора - нет. Ей, его заслонив, отдать себя.

Устраниться с его пути. Дать полную от себя свободу. Что могло быть полней?

Жить без него? Это она не могла. Рассуждать некогда. Выход найден! О, как

надо было спешить!