[Elentirmo]

Пришлось Нигглю поехать. Видите ли, положение было щекотливое. Пэриш жил совсем рядом, а больше поблизости не было ни одного дома. У Ниггля был велосипед, а у Пэриша не было, да он и не смог бы на нем ездить. Пэриш был хром, по-настоящему хром, и нога у него сильно болела. Об этом следовало помнить, как и о том, что у Пэриша кислая физиономия и визгливый голос. Правда, Ниггль еще не дописал картину, и времени едва хватало, чтобы ее закончить. Но ему казалось, что об этом следовало бы подумать Пэришу. Однако Пэриш о картинах не думал, и тут Ниггль был бессилен что-либо изменить. «Проклятие!» – выругался он про себя и вывел велосипед из-под навеса.
Было сыро, дул ветер, и дневной свет уже бледнел. «Сегодня мне больше не поработать», – подумал Ниггль, и всю дорогу до города либо ругался про себя, либо представлял, как его кисть кладет мазки на гору и на россыпь листьев рядом с ней, – все это он придумал еще весной. Пальцы Ниггля дрожали на руле, так ему хотелось взяться за кисть. Сейчас, когда сарай остался позади, он совершенно ясно понял, как надо написать блестящие листья, которые обрамляли далекую гору. Но у него упало сердце, когда он со страхом подумал, что, может быть, уже не успеет перенести эту идею на холст.
Ниггль нашел доктора и оставил записку в строительной конторе. Сама контора была закрыта: все уже разошлись по домам и теперь сидели у камина. Ниггль промок до костей и сам простудился. Доктор отправился по вызову не так быстро, как откликнулся Ниггль на просьбу Пэриша. Он появился лишь на следующий день – в очень удачный для себя момент, потому что к этому времени в соседних домах было уже два пациента. Ниггль лежал в постели с высокой температурой, а в голове его и на потолке рождались чудесные орнаменты из листьев и переплетенных ветвей. Ему не стало лучше, когда он узнал, что у миссис Пэриш была только простуда и она уже встает. Он отвернулся к стене и зарылся лицом в листья.
Несколько дней он не вставал. Ветер дул по-прежнему. Он сорвал с крыши Пэриша еще много черепицы. У Ниггля крыша тоже начала подтекать. Строители так и не приехали. Несколько дней Нигглю было все равно. Потом он выбрался из дому поискать какой-нибудь еды (жены у него не было). Пэриш не появлялся: у него от сырости разболелась нога. А жена его все время подтирала воду и бормотала, уж не забыл ли «этот Ниггль» вызвать строителей. Если ей понадобилось одолжить что-нибудь у Ниггля, она послала бы к нему Пэриша, несмотря на ногу. Но поскольку одалживать у художника было нечего, он оказался предоставлен самому себе.
Примерно через неделю Ниггль, шатаясь, снова добрел до сарая. Он попытался взобраться на стремянку, но у него кружилась голова. Тогда он сел и уставился на картину. Но в этот день ему в голову не приходили ни зеленые ветки, ни дальние горы. Он мог бы написать песчаную пустыню на заднем плане, но и на это у него не хватило энергии.
На следующий день Нигглю стало гораздо лучше. Он залез на стремянку и взялся за кисть. Но только он начал погружаться в работу, как раздался стук в дверь.
– Черт побери! – заорал Ниггль. С таким же успехом он мог вежливо сказать: «Войдите!» – потому что дверь все равно отворилась. На этот раз вошел незнакомый, очень высокий мужчина.
– Здесь частная студия, – заявил Ниггль. – Я занят. Убирайтесь!
– Я – Инспектор домов, – отвечал мужчина, поднимая свое удостоверение так, чтобы Нигглю было видно со стремянки.
– Ах так! – проговорил художник.
– Дом вашего соседа в неудовлетворительном состоянии!
– Я знаю, – ответил Ниггль. – Я уже давно известил строителей, но они так и не появились. А потом я заболел.
– Понятно. Но теперь-то вы здоровы.
– Но я не строитель. Пэришу следует обратиться с просьбой в муниципалитет, и аварийная служба ему поможет.
– Служба занята разрушениями посерьезнее, чем здесь, – сказал Инспектор. – Затопило долину, и многие семьи остались без крова. Вам следовало помочь соседу и сделать временный ремонт, чтобы повреждения не распространились и починка крыши не стала слишком дорогостоящей. Таков закон. Здесь у вас масса материалов: холст, доски, водоотталкивающая краска.
– Где? – негодующе спросил Ниггль.
– Вот! – ответил Инспектор, указывая на картину.
– Моя картина! – воскликнул художник.
– И что, что картина? – заявил Инспектор. – Дома важнее. Таков закон.
– Не могу же я... – но тут Ниггль замолчал, ибо в сарай вошел еще один человек. Он был так похож на Инспектора, что казался его двойником, – высокий, с головы до ног одетый в черное.
– Поехали! – произнес вошедший. – Я Возница.
Ниггль, дрожа, слез со стремянки. Казалось, художника снова одолела лихорадка: его знобило, в голове все плыло.
– Возница? Возница? – забормотал он. – Чей возница?
– Ваш и вашего экипажа, – ответил незнакомец. – Экипаж заказан давно. Сегодня он, наконец, пришел – и ожидает вас. Сами понимаете, пора вам отправляться в путешествие.
– Ну вот! – сказал Инспектор. – Придется вам ехать. Не очень-то красиво отправляться в путь, не доделав свои дела. Ну ладно, теперь мы по крайней мере воспользуемся холстом.
– Боже мой! – И бедный Ниггль разрыдался. – Ведь она... она даже не закончена!..
– Не закончена? – удивился Возница. – Во всяком случае, ваша работа над ней закончена. Пошли!
И Ниггль пошел, даже не протестуя. Возница не дал ему времени на сборы, сказав, что этим нужно было заниматься раньше и что они опаздывают на поезд. Ниггль только и успел захватить в прихожей небольшую сумку. Позже оказалось, что в ней лежит лишь ящик с красками и маленький альбом эскизов – ни одежды, ни еды. На поезд они успели. Ниггль очень устал, ему хотелось спать, и он вряд ли понимал, что происходит, когда его впихнули в купе. Все ему было безразлично. Он забыл и куда полагается ехать, и зачем он туда едет. Почти сразу после отправления поезд вошел в темный туннель.
Проснулся Ниггль на большой станции, смутно различимой за окном вагона. Вдоль платформы шел Носильщик, но выкрикивал он не название города, а имя Ниггля.
Ниггль торопливо выбрался из вагона и вдруг обнаружил, что забыл сумку. Он было повернулся назад, но поезд уже ушел.
– А, вот и вы! – сказал Носильщик. – Пройдите сюда! Что?! Вы без багажа? Придется вас направить в Работный дом.
Ниггль снова почувствовал себя плохо и тут же, на платформе, упал в обморок. Его положили в карету «скорой помощи» и отвезли в больницу Работного дома.
Лечение ему совсем не понравилось. Его поили горькими лекарствами. Санитары были недружелюбные, молчаливые и строгие, а кроме них его изредка навещал только очень суровый врач. Все это больше напоминало тюрьму, чем больницу. В определенные часы Нигглю приходилось заниматься изнурительным трудом: копать землю, плотничать, красить голые доски всегда в один и тот же цвет. Наружу никогда не выпускали, а все окна выходили во двор. Часами заставляли сидеть в полной темноте, «чтобы он хорошенько подумал». Ниггль потерял счет времени. И ему совсем не становилось лучше – если иметь в виду, что выздоравливающий начинает радоваться жизни. Ниггль не радовался, даже когда добирался до постели.
Сначала, лет этак сто (я только передаю его впечатления), Ниггля неизвестно зачем тревожило прошлое. Лежа в темноте, он раз за разом повторял: «Как жаль, что я не зашел к Пэришу в первый же день, когда подул сильный ветер! Я ведь собирался. Тогда черепицу было еще легко уложить на место. Миссис Пэриш не простудилась бы, и я бы тоже не простудился. Тогда у меня была бы еще неделя». Но со временем он забыл, зачем ему эта неделя. После этого, если он о чем и беспокоился, так это о работе в больнице. Теперь он обдумывал ее заранее. Он начал высчитывать, сколько нужно времени, чтобы отремонтировать скрипящую половицу, навесить дверь, починить ножку стола. Вероятно, он и вправду стал нужным работником, хотя никто ему об этом не говорил. Но, конечно, не поэтому беднягу так долго не выпускали из больницы. Врачи, должно быть, ждали, когда он поправится, – причем у них были довольно необычные взгляды на то, что понимать под «поправкой».
Так или иначе, Ниггль не получал от жизни удовольствия – или того, что он привык называть удовольствием. Несомненно, он не очень-то приятно проводил время. Но нельзя отрицать, что он начал ощущать некое удовлетворение: так человек, у которого нет масла, радуется хлебу. Он мог теперь взяться за работу в ту же секунду, как звонил звонок, и моментально отложить ее в сторону, как только звонил следующий, – и она лежала в полном порядке и ждала, когда придет время снова за нее приняться. Ниггль много успевал сделать за день; всякие мелочи он непременно доделывал до конца. «Личного времени» у него не было, кроме как в палате, где он спал; и все же он становился хозяином своего времени: он начал ясно понимать, на что можно его употребить. Теперь Ниггль не ощущал спешки. Он стал внутренне более спокойным и в часы отдыха действительно мог отдохнуть.
И вдруг Нигглю перекроили весь распорядок дня. Времени на сон почти не осталось. У него отобрали плотницкую работу и заставили день за днем копать землю. Но и это испытание Ниггль вынес хорошо. Он даже не сразу принялся шарить в голове, отыскивая позабытые ругательства. Ниггль копал и копал, кожа с ладоней слезла, спина болела, как переломленная. Наконец, он почувствовал, что не сможет больше воткнуть лопату в землю. Никто его не поблагодарил. Но появился врач и взглянул на него.