Старый 09.08.2016, 10:13   #769
diant
 
Рег-ция: 08.10.2012
Сообщения: 998
Благодарности: 5
Поблагодарили 281 раз(а) в 166 сообщениях
По умолчанию Ответ: Воплощения Махатм

Цитата:
Сообщение от Лена К. Посмотреть сообщение
Речь может идти только о том, что сам Махатма М. мог считать свой портрет не совсем близким к истине.
Факты скорее говорят об обратном.

Безотносительно этого приведу фрагмент книги известного предателя ЕПБ - Вс.Соловьева "Совр. жрица Изиды". Тот момент, когда он с одной из фрейлин Марии Федоровны, полит. шпионкой в Европе - Юлианой Глинкой - прибыли к ЕПБ в Эльберфельд 26 августа 1884 года.
Цитата:


«Я время от времени переписывался с Еленой Петровной и в моих письмах, выражая лично ей невольное расположение и участие, тем не менее стремился к своей цели, сказав себе: “Не уйду, пока не узнаю, что такое она и ее феномены”. Я, конечно, не рассчитывал, что она сразу, да еще и письменно, совсем проговорится и себя выдаст; но я уже достаточно хорошо знал ее, чтобы рассчитывать на ее постоянные, “маленькие” проговаривания, которые, в общей сложности, составят нечто большое и осязательное.

Будучи в высшей степени порывистой, несдержанной и, в иные минуты, до крайности наивной, Блаватская могла “до конца” отуманить только людей, еще более наивных, чем она, еще более несообразительных. Главная же ее сила и условие ее успехов заключались в необычайном ее цинизме и презрении к людям, которое она скрывала весьма удачно, но которое все же иной раз прорывалось неудержимо.

<…>

В знойный августовский день, 24-го по новому стилю, я выехал из Парижа. Чувствуя себя очень дурно, я положил отдохнуть на полпути в Брюсселе. К тому же я никогда еще не бывал в Бельгии и не видал Брюсселя. Остановился я в Grand-Hotel’е, ночью очень плохо спал, утром вышел пройтись по городу и на лестнице столкнулся с госпожей Г. К моему изумлению она встретила меня без кисло-сладкой ужимки и даже весьма приветливо. Нам обоим было скучно, и мы просто обрадовались друг другу. Оказалось, что она в Брюсселе по каким-то своим делам, должна съездить в Кёльн, потом еще куда-то.

– А вы зачем здесь?

– Я еду в Эльберфельд к Блаватской – она больна и зовет меня.

– Ну, так и я поеду с вами.

– Отлично. Когда же мы едем?

– Завтра в девять часов утра, это самый подходящий поезд, потому что иначе нам придется приехать в Эльберфельд вечером, часам к десяти, не раньше.

Решив это, мы провели весь день вместе, а вечером госпожа Г. рассказала мне столь много поразительного, удивительного и таинственного, что я пришел в свою комнату с совершенно затуманенной головой и, хоть и был уже очень поздний час, не мог заснуть. Я хорошо знал, что, несмотря на все усилия вчерашней правоверной науки отрицать сверхчувственное, оно существует и время от времени проявляет себя в людской жизни, но я так же очень хорошо знал, что проявления эти редки и что иначе быть не может. А тут вдруг сверхчувственное, в самых разнообразных и подчас совершенно нелепых видах, буквально затопляет жизнь здоровой, крепкой, энергичной и вдобавок поглощенной материальными делами и заботами особы!

Вся ночь прошла почти без сна; в седьмом часу я оделся и велел подать себе чаю. Около восьми подают мне записку от госпожи Г. Пишет, что и она не спала, так как кругом нее шла какая-то невидимая борьба, что у нее разболелась голова и что ехать нельзя, ибо все ее ключи пропали. Иду к ней. Стоя среди чемоданов и саквояжей, она уверяет меня:

– Все ключи, все до одного пропали, а ночью были тут, на глазах!

– Пошлите за слесарем.

– Уж я послала.

Явился слесарь, отпер чемодан, а в чемодане связка ключей, и в связке ключ и от этого же чемодана.

– Вот видите что со мной cлучается! – торжественно воскликнула госпожа Г.

– Вижу.

Так как на девятичасовой поезд мы опоздали, то согласились сделать прогулку по городу и ехать в час. Но тут я внезапно почувствовал необыкновенную слабость и меня стало клонить ко сну. Я извинился передъ госпожей Г., пошел к себе и бросился на кровать. Однако я не заснул, а лежал с закрытыми глазами – и вот передо мной, один за другим, стали проходить совершенно ясно и отчетливо разные неизвестные мне пейзажи. Это было для меня так ново и красиво, что я лежал не шевелясь, боясь нарушить и уничтожить очарование. Наконец понемногу все затуманилось, слилось – и я уже ничего не видел.

Я открыл глаза. Моей сонливости и слабости как не бывало. Я вернулся к госпоже Г. и не мог удержаться, чтобы не рассказать ей бывшего со мною, причем очень подробно, со всеми особенностями, описал виденные мною пейзажи.

Мы сидели в купе мчавшего нас поезда и беседовали. Вдруг госпожа Г., взглянув в окно, крикнула:

– Смотрите! один из ваших пейзажей!

Мне стало даже жутко. Сомнений не могло быть, как не было для меня сомнения и в том, что я никогда не ездил по этой дороге, не бывал в этой стране. Пока не стемнело, я снова, теперь уже в действительности, переглядел все то, что видел утром, лежа на кровати с закрытыми глазами.

Приехали мы в Эльберфельд, остановились в гостиннице “Виктория” и, решив, что еще не очень поздно, отправились к Блаватской, в дом коммерсанта Гебхарда, чуть ли не самый лучший дом в Эльберфельде.

Мы застали нашу бедную “madame” совсем распухшей от водянки, почти недвижимой в огромном кресле, окруженную Олькоттом, Мохини, Кейтли, двумя англичанками из Лондона, миссис и мисс Арундейл, американкой Холлоуэй и Гебхардом с женою и сыном. Другие Гебхарды, а также “племянники и племянницы”, о которых мне писала Блаватская, куда-то уехали из Эльберфельда.

“Madame”, увидя нас, обрадовалась чрезвычайно, оживилась, затормошилась на своем кресле и стала “отводить душу” русским языком, к ясно подмеченному мною неудовольствию окружавших.

Мы находились в большой, прекрасной гостиной. Арка разделяла эту комнату на две части, тяжелые драпировки были спущены, и что находилось там, в другой половине гостиной – я не знал. Когда мы достаточно наговорились, Елена Петровна позвала Рудольфа Гебхарда, молодого человека с весьма хорошими манерами, шепнула ему что-то – и онъ исчез.

– Я сейчас сделаю вам сюрприз! – сказала она.

Я скоро понял, что сюрприз этот относится к скрытой за драпировкой половине гостиной, так как там началась какая-то возня.

Вдруг занавеси отдернулись и, освещенные ярким, голубоватым светом, сконцентрированным и усиленным рефлекторами, перед нами выросли две поразительные фигуры. В первое мгновение мне представилось, что я вижу живых людей – так ловко было все придумано. Но это оказались два больших задрапированных портрета махатм Мориа и Кут Хуми, написанных масляными красками художником Шмихеном, родственником Гебхардов.

Потом, хорошо разглядев эти портреты, я нашел в них много недостатков в художественном отношении; но живость их была значительна, и глаза двух таинственных незнакомцев глядели прямо на зрителя, губы чуть что не шевелились.

Художник, конечно, никогда не видал оригиналов этих “портретов”, Блаватская и Олькотт уверяли всех, что он писал по вдохновению, что его кистью водили они сами и что “сходство поразительно”. Как бы там ни было – Шмихен изобразил двух молодых красавцев. Махатма Кут Хуми, одетый во что-то грациозное, отороченное мехом, имел лицо нежное, почти женственное и глядел ласково прелестными светлыми глазами.

Но стоило взглянуть на “хозяина” – и Кут Хуми, со всей своей нежной красотой, сразу забывался. Огненные черные глаза великолепного Мории строго и глубоко впивались в вас, и от них нельзя было оторваться. “Хозяин”, как и на миниатюрном портрете в медальоне Блаватской, оказывался украшенным белым тюрбаном и в белой одежде. Вся сила рефлекторов была устремлена на это мрачно прекрасное лицо, и белизна тюрбана и одежды довершала яркость и живость впечатления.

Блаватская потребовала для своего “хозяина” еще больше света, Рудольф Гебхард и Кейтли переместили рефлекторы, поправили драпировку портрета, отставили в сторону Кут Хуми – эффект вышел поразительный. Надо было просто напоминать себе, что это не живой человек. Я не мог оторвать от него глаз.

Больше часу продержали меня Олькотт и Блаватская перед этим портретом. Наконец у меня заболела голова от чрезмерно яркого света, и вообще я почувствовал сильную усталость, – путешествие, две ночи, проведенные почти без сна – все это действовало. Я сказалъ госпоже Г., что не в силах дальше оставаться, и что вообще нам пора вернуться в нашу “Викторию” и скорее лечь спать. Она сама жаловалась на сильную усталость. Блаватская нас отпустила, взяв слово, что мы вернемся как можно раньше утром.

По дороге в гостиницу мы только и могли говорить об удивительном портрете “хозяина” и, среди мрака, он так и стоял передо мною. А стоило закрыть глаза – я видел его ярко, во всех подробностях.

Пройдя в свою комнату, я запер дверь на ключ, разделся и заснул.

Вдруг я проснулся или, что во всяком случае вернее, мне приснилось, почудилось, что я проснулся от какого-то теплого дуновения. Я увидел себя в той же комнате, а передо мной, среди полумрака, возвышалась высокая человеческая фигура в белом. Я почувствовал голос, неведомо каким путем и на каком языке внушавший мне зажечь свечу. Я не боялся нисколько и не изумлялся. Я зажег свечу, и мне представилось, что на часах моих два часа. Видение не исчезало. Передо мной был живой человек, и этот человек был, конечно, не кто иной, как оригинал удивительного портрета, его точное повторение. Он поместился на стуле рядом со мною и говорил мне, “на неведомом, но понятном языке” разные интересные для меня вещи. Между прочим он объяснил, что для того, чтобы увидеть его в приз¬рачном теле (en corps astral ), я должен был пройти через многие приготовления, что последний урок был дан мне [прошлым] утром, когда я видел, с закрытыми глазами, пейзажи, мимо которых потом проезжал по дороге в Эльберфельд; и что у меня большая и развивающаяся магнетическая сила.

Я спросил, что же должен я с нею делать; но он молча исчез.

Мне казалось, что я кинулся за ним; но дверь была заперта. У меня явилось представление, что я галлюцинирую и схожу с ума. Но вот махатма Мориа опять на своем месте, неподвижный, с устремленным на меня взглядом, такой, точно такой, каким запечатлелся у меня в мозгу. Голова его покачнулась, он улыбнулся и сказал, опять-таки на беззвучном, мысленном языке сновидений: “Будьте уверены, я не галлюцинация и ваш рассудок вас не покидает. Блаватская докажет вам завтра перед всеми, что мое посещение было истинно”. Он исчез, я взглянул на часы, увидел, что было около трех, затушил свечу и заснул сразу.

Проснулся я в десятом часу и вспомнил все очень ясно. Дверь была на запоре; по свечке невозможно было определить, зажигалась ли она ночью и долго ли горела, так как по приезду, еще до отправления к Блаватской, я зажигал ее.

В столовой гостинницы я застал госпожу Г. за завтраком.

– Спокойно ли вы провели ночь? – спросил я ее.

– Не очень, я видела махатму Мориа!

– Неужели? ведь и я тоже его видел!

– Как же вы его видели?

Я проговорился, и отступать было поздно. Я рассказал ей мой яркий сон или галлюцинацию, а от нее узнал, что на ее мысли о том, следует ли ей стать форменной теософкой и нет ли тут чего-либо “темного”, махатма Мориа явился перед нею и сказал: “Очень нам нужно такую козявку!”

– Так именно и сказал: “козявку”, и сказал по-русски! – уверяла меня госпожа Г., почему-то особенно радуясь, что махатма назвал ее “козявкой”.

А потом прибавила:

– Вот пойдем к Блаватской... что-то она скажет? Ведь если это был Мориа и нам не почудилось, так она должна знать.

Мы отправились в дом Гебхарда. Блаватская встретила нас, как мне показалось, с загадочной улыбкой и спросила:

– Ну, как вы провели ночь?

– Очень хорошо, – ответил я.

И легкомысленно прибавил:

– Вам нечего сказать мне?

– Ничего особенного, – проговорила она, – я только знаю, что “хозяин” был у вас с одним из своих “чел”.

В этих ее словах не было ровно никакой доказательной силы. Ведь она не раз, не только словесно, но и письменно, объявляла мне, что “хозяин” меня посещает. Однако госпожа Г. нашла слова эти удивительными и принялась рассказывать наши видения. Блаватская не могла скрыть охватившей ее радости. Она забыла все свои страдания, глаза ее метали искры.

– Ну вот, ну вот, попались-таки, господин скептик и подозритель! – повторяла она. – Что теперь скажете?

– Скажу, что у меня был очень яркий, живой сон или галлюцинация, вызванная моим нервным состоянием, большою усталостью с дороги, после двух бессонных ночей, и сильным впечатлением, произведенным на меня ярко освещенным портретом, на который я глядел больше часу. Если бы это было днем, или вечером до тех пор, пока я заснул, если б я, наконец, не засыпал после того, как исчез махатма – я был бы склонен верить в реальность произошедшего со мною. Но ведь это случилось между двумя снами; но ведь он беседовал со мною не голосом, не словами, не на каком-либо известном мне языке; и, наконец, он не оставил мне никакого материального доказательства своего посещения, не снял с головы своей тюрбана, как это было с Олькоттом.

Вот три крайне важных обстоятельства, говорящих за то, что это был только сон или субъективный бред.

– Это, наконец, Бог знает что такое! – разгорячилась Елена Петровна, – вы меня с ума сведете своим неверием. Но ведь он говорил вам интересные вещи!

– Да, говорил именно то, чем я был занят, что находилось у меня в мозгу.

– Однако ведь он сам уверил вас, что он не галлюцинация!?

– Да, но он сказал, что вы при всех докажете мне это.

– А разве я не доказала этого тем, что я знала о его посещении?

– Я не считаю это достаточным доказательством.

– Хорошо, я докажу иначе… Пока же… ведь вы не станете отрицать, что видели его и с ним беседовали?!

– Какую же возможность имею я отрицать то, что с моих слов известно госпоже Г., а через нее и вам? Мне не следовало проговариваться, а теперь уж поздно, сами знаете: слово – не воробей, вылетело, так его назад не заманишь…

Блаватская зазвонила в электрический колокольчик, собрала всех своих теософов и стала с присущей ей раздражающей шумливостью рассказывать о произошедшем великом феномене.

Можно легко себе представить мое положение, когда все эти милостивые государи и милостивые государыни стали поздравлять меня с высочайшей честью, счастьем и славой, которых я удостоился, получив посещение махатмы М.! Я заявил, что весьма склонен считать это явление сном или бредом, следствием моего нервного состояния и усталости. Тогда на меня стали глядеть с негодованием, как на святотатца. Весь день прошел исключительно в толках о “великом феномене”.

Вечером все собрались в хорошенькой “восточной” комнате, все, кроме Олькотта, бывшего во втором этаже. Вдруг Блаватская (ее перенесли сюда в кресле) объявила:

– Хозяин сейчас был наверху, он прошел мимо Олькотта и положилъ ему что-то в карман. Кейтли, ступайте наверх и приведите полковника!

Полковник явился.

– Видели вы сейчас Master’а? – спросила “madame”.

Глаз “старого кота” сорвался с места и так и забегал.

– Я почувствовал его присутствие и его прикосновение, – ответил он.

– С какой стороны?

– С правой.

– Покажите все, что у вас в правом кармане. Вынимайте!

Олькотт начал послушно и медленно, методически, исполнять приказание.

Вынул маленький ключик, потом пуговку, потом спичечницу, зубочистку и, наконец, маленькую сложенную бумажку.

– Это что ж такое? – воскликнула Блаватская.

– Не знаю, у меня бумажки не было! – самым невинным, изумленным тоном сказал “старый кот”.

Блаватская схватила бумажку и торжественно объявила:

– The letter of the Master!.. так и есть! письмо “хозяина”!

Она развернула ее и прочла. На бумажке “несомненным” почерком махатмы Мориа было по-английски начертано: “Конечно, я был там; но кто может открыть глаза нежелающему видеть. М.”

Все по очереди с трепетным благоговением брали бумажку, прочитывали написанное на ней и завистливо обращали ко мне взоры. Увы, я действительно возбуждал во всех этих людях невольную, непреоборимую зависть. Помилуйте! – стоило мне явиться – и вот сразу же я не только удостоен посещением самого “хозяина”, строгого, недоступного, имени которого даже нельзя произносить, но он и снова, из-за того, что я выражаю “легкомысленное неверие”, беспокоит себя, делает второй раз в сутки свое “астральное” путешествие из глубины Тибета в торговый немецкий город Эльберфельд, пишет глубокомысленную, весьма ловкую по своей неопределенности и двусмысленности записку и кладет ее, рядом с пуговкой и зубочисткой, в карман Олькотта!

Олькотт глядел на меня таким идиотом, Блаватская глядела на меня так невинно и в то же время так торжественно, что я совсем растерялся. К тому же ведь сон мой или бред был так ярок!

“Верить” я не мог, но весь чад этой одуряющей обстановки, при моем нервном и болезненном состоянии, уже на меня подействовал, я уже начинал угорать и спрашивал себя: “А вдруг я действительно его видел? вдруг это действительно его записка?” К тому же ведь тут была она, эта старая, больная, мужественно страдавшая от глубоких недугов женщина, глядевшая прямо в глаза смерти, и глядевшая прямо в глаза мне, как глядит человек с самой чистой совестью, сознающий свою полную невинность и не боящийся никаких упреков.

От этой ужасной и несчастной женщины исходило положительно какое-то магическое обаяние, которого не передашь словами и которое испытывали на себе столь многие, самые спокойные, здоровые и рассудительные люди. Я был так уверен в себе – а вот она меня поколебала.

– Скажите, – спрашивала она, впиваясь в меня своими мутно блестевшими глазами, – можете ли вы пойти под присягу, что у вас был бред и что эта записка не написана “хозяином”?

– Не знаю! – ответил я. – Завтра утром я приду проститься с вами. Мне надо домой, я завтра уеду».

diant вне форума  
Показать ответы на данное сообщение Ответить с цитированием Вверх